Под музыку Вивальди - [38]

я понимаю яснее, за что же мы пьем

в день твоего расставанья с небытием:

празднуем мы бесконечной пустыни конец,

а не начало слепое. Не так ли, отец? —

вечным молчаньем слова мои днесь подтверди,

сына поздравь с мирозданием – алаверды.

«Три раза ты приснилась мне, но первый раз коварно…»

Три раза ты приснилась мне, но первый раз коварно:

когда к смеющейся тебе я было прикоснулся,

как рыба, обернулась ты моей подружкой прежней,

и смех твой простодушный стал ее злорадным смехом.

Когда же ты решилась вновь присниться мне, я было

уже смеющейся тебя коснулся, но внезапно

прозрел и вынырнул из сна, как из пучины – рыба,

но долго слышался в ночи твой смех, как день, невинный.

Когда ж ты в третий раз пришла тревожить сон мой грешный,

и я смеющейся тебя не «было», а коснулся,

не тело обнял я, а смех бесплотный и беззлобный,

устами тронув не уста – какой-то детский лепет.

Без одиночества

Про одиночество я врал

и самому себе скорее —

я – человек, и слишком мал

для одиночества – имея

друзей и братьев, Галатею,

был одинок я не вполне,

но я был одинок пред НЕЮ:

со смертью всяк наедине.

Тогда ЕДИНСТВОМ называл

я одиночество кичливо.

Но одиночество – развал,

предательство, забвенье, либо

такое царственное диво,

какое не под силу мне.

Передо мною кружка пива:

со смертью всяк наедине.

Но я тогда от счастья вел

счет одиночеству. В итоге

его и вправду я обрел,

но только как иголку в стоге.

А мне б рассчитывать о Боге,

которого я был извне…

Снег отрясая на пороге,

со смертью всяк наедине.

Вот снег тот вправду одинок.

Но мы-то здесь, но мы-то дома.

За нами щелкнувший замок

звучит, как музыка, без взлома.

И мы беседуем. Истома

недугов, бед – души на дне.

И там же жмется аксиома:

со смертью всяк наедине.

Зима все злее, видит Бог,

зима – мерзавка, недотрога.

И мы сошлись на огонек,

диковинный в ночи – нас много,

но одиноки мы убого

и в единении, зане

без одиночества – без Бога —

со смертью всяк наедине.

4

«Не в высях простертых…»

Не в высях простертых,

а где-то у нас

как прежде, растет он,

растет про запас —

пусть гол и безлюден —

не там и не тут —

но ангелы лютые

рай стерегут.

«Все движения природы…»

Все движения природы

столь незримы – ни частиц

мы не видим, ни микробы

нам своих не кажут лиц.

Но гляди – девица… Мы с ней

чуть знакомы, но ей-ей —

неподвижнейшие мысли —

под игрой ее кудрей.

«Хоть сыплется струйкой…»

Хоть сыплется струйкой

точнейший песок,

хоть станет разлукой

и мелкий поток,

о коем Державин

или Гераклит,

когда жизни жаль им,

толкуют… Но влит

в движенье первичный

покой. И извне,

но вечность статичной

мерещится мне.

«Грамотность нужна нам, блядь…»

Грамотность нужна нам, блядь,

поголовная, как стадо,

чтобы всякий мог, коль надо,

но донос, а написать.

Грамотность нужна нам, блядь,

вездесущая, как атом,

чтоб не Пушкина – куда там,

но повестку прочитать.

«Не город мертвых – град кумиров…»

Не город мертвых – град кумиров,

град памятников – их мундиров,

сапог испанских, галифе,

шинелей длинных и т. д.

Здесь конь Калигулы отлитым

по пьедесталу бьет копытом,

град указующих десниц,

гранитных брюк, жилетов, лиц.

В порядке наших дел амурных,

как мусор в столь помпезных урнах,

давай же встретимся с тобой,

где всенароднейший герой

окутан бранной славой,

стоит палач безглавый.

«Да, мы не верим в приведенья…»

И.Б.З.

Да, мы не верим в приведенья —

невидимы – но обретясь

в незримом мире, в запредельном

они-то сами верят в нас?

«Любовь и ненависть, позор, добро и зло…»

Любовь и ненависть, позор, добро и зло —

что было, то как раз и не прошло,

а то, что не бывало,

как раз и миновало,

как холода не ставшее тепло.

«Заворожено, чуть дыша…»

Заворожено, чуть дыша,

мне видеть довелось,

как между леса-миража

бежал бесшумный лось —

в лесу, пригрезившемся мне,

сей лось мелькнул, как сон,

но как Плисецкая горе

вздымал колена он.

«Белый день – то рай Господний…»

Белый день – то рай Господний.

Ночь черна – то ад напрасный.

А уж сумрачно, ненастно,

надо быть, во преисподней.

«Что ж было? – похоти гульба?..»

Что ж было? – похоти гульба? —

поди теперь пойми —

ведь я был пьян, она глупа,

и все забыли мы.

Ан помним эти времена,

как взятые взаймы,

хоть я был зол, она пьяна,

и все забыли мы.

Но друг без друга всяк из нас,

как нищий без сумы,

иль, как без хохота паяц,

раз все забыли мы.

«Не грядкой дерна в мире кратком…»

Не грядкой дерна в мире кратком,

не вздохом вечно молодым,

а станем мы миропорядком —

ведь мы и были им.

«Сосулькой с неба к нам стекла…»

Сосулькой с неба к нам стекла.

Вокруг нее – тела, тела

холодные – тепло их переходит

в ее извечный холод —

ведь холод вечно алчен до тепла.

«Дождь всенощной утром…»

Дождь всенощной утром

курится, как дым,

но зрением утлым

мы видим за ним —

пусть тускло,

пусть слепо

«дождь в глине увяз»,

что зоркое небо

глядит не на нас.

«Сквозь безвозвратность лживую…»

Сквозь безвозвратность лживую

все в мире ярче, но

обратной перспективою

искажено:

как будто погрузился всяк

предмет себя на дно,

и стало явственней, чем знак,

лица ль, души пятно.

«Август – иль как не бывало…»

Август – иль как не бывало

лето? или даль честна?

Август? – не конец – начало,

август – осени весна.

Август – созреванья сгусток,

но у августа тайком,

как у автора «Августы»

в теплом горле – снежный ком.

«Судьбы такая малость…»

Судьбы такая малость