Поцелуй шипов - [4]

Мама не знала о моих не созревших до конца целях. Она даже точно не знала, что на самом деле произошло в Гамбурге. Ни Пауль, ни я не смогли заставить себя рассказать ей хоть какие-нибудь подробности, хотя в начале мы твёрдо решили рассказать. Но отодвигали разговор и вводили друг друга в заблуждение. Хотим мол сначала отдохнуть от мучительной схватки и поездки к волкам. А как только прошло какое-то время, мы начали сомневаться в том, что мама сможет справиться с правдой. Может быть мы только сами себя убеждали в этом.

Пауль боялся признаться маме, что был какое-то время геем из-за того, что его атаковал перевёртыш (с которым он, опять же неохотно, проживал своё бытие гея). А я боялась, что она запрёт меня, как только узнает, что причинил мне Колин, и что только недавно заживший перелом в моей руке — это его рук дело.

Но мама не дура. Она уже давно поняла, что случилось больше, чем мы рассказали. А так как папа по-прежнему отсутствовал, она в первый раз в своей материнской жизни, мутировала в курицу-наседку и контролировала каждый мой шаг. Лишь компьютер, который я защитила несколькими паролями, оставался моей собственной суверенной территорией.

Пауль ловко уклонился от её страсти всё контролировать. Ему нужно было уладить ещё некоторые дела в Гамбурге, и он уже давно не подчинялся родительским приказам. Францёз оставил после себя лишь хаос. Помимо расчистки грязной, наводнённой крысами, подвальной дыры под его галереей, Паулю предстояла неблагодарная задача, ликвидировать его квартиру и поручить продать одному из многих жадных гамбургских агентств недвижимости. Также он пытался отменить общий контракт на наследство с Францёзом, что оказалось не так просто, но Францёз, как контактовая связь, к счастью, больше не принимался во внимание.

Уже спустя несколько дней после того, как Колин отравил его высосанным из меня гневом, Францёза арестовали, потому что он без разбора цеплялся в спину прохожих Гамбурга и пытался выпить их мечты. В лучшем случае, люди считали это назойливым, в худшем, их временно катапультировало к краю психоза.

Атаки Францёза были безвредны, но достаточно бросающимися в глаза, чтобы классифицировать его, как неспособного находится среди общества. Его передали в закрытую психиатрию, в которой он скорее всего, даже по отношению к таким тяжёлым снарядам как валиум, оказался чрезвычайно выносливым. Но, по крайней мере, его отправили в надёжную, одиночную камеру и теперь он не сможет больше наносить ущерб туристам Ханзештадта.

Пауль передал управление имуществом Францёза нескольким адвокатам, потому что его и так уже достаточно обременяла забота о своих собственных пожитках, из которых он почти ничего не хотел оставить — даже свою любимую белую Поршу 911, на которой я тогда прокатилась к Колину на Зильт. Ему казалось всё, что имело общего с Францёзом, и что он приобрёл за время, проведённое рядом с ним, грязным. Я чувствовала тоже самое. Короче — нам сложно было объяснить маме, почему Пауль так неожиданно отказался от своей галереи и своей квартиры и всё свою предыдущую жизнь втоптал в землю. Ещё меньше она понимала, почему он и его младшая сестра находились в таком печальном состояние, после того, как вернулись домой. Мои раны и сломанные пальцы невозможно было не заметить. Общее же обессиленное состояние Пауля было ещё тяжелее. Я надеялась, что все его недуги, да, даже порок сердца исчезнут, как только мы освободим его из лап Францёза. Но этого не случилось. Ему приходилась справляться с физическими слабостями, которые обычно обрушиваются на мужчин далеко после кризиса среднего возраста, но точно не на того, кому за двадцать, как ему. И скорее всего, в глазах мамы, чрезвычайно подозрительно то, что я в последнее время все ночи напролёт провожу в интернете, а потом после обеда, бледная и с кругами под глазами, ищу солнечного местечка, а любое большое задание отклоняю со словами, что мне нужно немного отдохнуть.

Также, как я сделала это недавно, в этот короткий момент предвкушения, в то время, как ветер набирал новые силы, чтобы освободить солнце от огромных белых, как вата, облаков надо мной. Я медленно выдохнула. Только одно единственное мирное мгновение. Мне нужно залечить раны. Залечить раны, чтобы быть в состояние думать и двигаться дальше. Чтобы перейти к информации номер три и найти красную нить… нам нужна красная нить…

— Эли! Эли?

Солнце светило, а моё мирное мгновение закончилось. Крик мамы разрушил его. Я согнула ноги в коленях, чтобы она не смогла меня увидеть, хотела полностью вжаться в выпуклость раковины, стать невидимой для остального мира. Но это бессмысленно. Мама знала, где я. Её голос уже приближался.

Я закусила нижнюю губу, чтобы нечаянно несправедливо не наорать на неё, не начать её горько упрекать. Она только что оставила меня на целый час в покое, хотя вначале, прямо рядом со мной, ещё дёргала сорняки, и помощь ей бы не помешала. Час, за который солнце показывалось примерно в течении десяти минут. Но мама в этом не виновата.

— Эли, тебе нужно на это посмотреть.

Вздыхая, я вытащила наушники из ушей.