Побеждая — оглянись - [58]

Притихли конунги, на валькирию смотрели с восхищением. Пробудились вельможные старцы, на красу ещё раз полюбоваться. С гордостью следили за свеями хмельные чадь-кольчужники. Злые выжлецы к ногам Лебеди ластились, оттесняли друг друга.

Выпрямился за столом, расправил плечи Бьёрн:

— Совсем не изменилась! — головой покачал старый свей. — Как и прежде, молода... Диво дивное! Многих песен достойна она.

Гудвейг-дева увидела, что Гиттоф забыл о ней с появлением Лебеди. И подняла кунигунда глаза на Дейну-валькирию. Да так внимательно посмотрела, что сама не заметила, как выражение Дейны отразилось у неё на лице. Полуулыбка, полупокровительсгвенный взгляд в обращении к онемевшему скальду. И губами беззвучно шевельнула кунигунда, когда сказала Лебедь скопу:

— Слышала, ты песнь обо мне сложил?

— Руны о Лебеди, — ответил Торгрим.

— И далеко те песни поются?

— По всему Мидгарду, Дейна!

— Ты споёшь мне потом, — улыбнулась валькирия. — Хочу знать, что слушают обо мне люди в твоём Мидгарде.

Сказал Бьёрн:

— Что руны, Дейна? Мой скальд лучший. Не многим не равен! А и он бьётся над бессилием слов своих, вспоминая твой облик. Ты — дева Образа, Молодости, Красоты!.. Видишь, даже я, старик, готов про тебя песни слагать.

Туг виночерпий передал Лебеди кубок. Едва коснувшись губами серебряного краешка, она отпила глоток и поднесла кубок скальду:

— Пей, сказитель, за песни свои. А серебро себе возьми в память об этом дне.

И пил Торгрим, повернув к себе кубок тем краем, которого касались губы Дейны. Потом попросил:

— Не уходи, краса, не покидай чертога так сразу. Уйдёшь — погаснет свет моих глаз!

— Что ж, свей, изволь! — согласилась Лебедь. — Сяду с тобой. А ты расскажешь мне ваши предания об Антустре и Торкатле. Я послушаю, какова твоя речь, скальд.

Обрадовался Торгрим. А Нечволод-десятник потеснил сидящих:

— Разомкнём ряд, лучшие мужи, славные чада Князевы! В тесноте соприкоснёмся доспехами. Да примечайте, дружина: Амангулу в сече не удалось разъединить нас. То легко вышло на пиру у Дейны!..

Дали место Лебеди и скальду, дали на колени рушники, придвинули ближе блюда.

Сказал риксу Бьёрн:

— Если суждено мне будет повторить свою жизнь, то стану я Торгримом, чтобы однажды вот так с Дейной посидеть. Не всякому славному это доступно, не всякому песенному дозволено. Мой скальд — лучший!

Не слушал Торгрима Нечволод, всё медов ему подливал. Из одного ковша, из другого... Нахваливал Нечволод меды, зазывал виночерпия, требовал от него новых, неопробованных. Виночерпий приносил.

— Пей! Пей, друг-брат! — приговаривал десятник. — Когда ещё случится такое? Радость-то! Выводи слова на круг да на наш лад.

Увы, не рассчитал Нечволод. Торгрим всё чаще стал путаться в словах, и речь его уже была сбивчива, движения не верны. Не сумел досказать старых преданий об Антустре и Торкатле. Но сказала ему Лебедь:

— Не всякий передаст так, как сумел ты. Верю, ты хороший скальд! Доскажешь позже.

Так похвалила Дейна и ушла. Её место занял Сампса. А десятник уже к Гиттофу пересел. И его угощал медами:

— Возрадуйся, человече! Что печален сидишь?

Спросил Тать:

— Скажи, Бьёрн, известен ли тебе Хадгар?

— В каждом фиорде известен Хадгар-хёвдинг. Но слышал я, будто завела Хадгара судьба в Ётунхейм, а оттуда уже не вышел он. На недавнем альтинге[68] спрашивали побратимов, куда девался конунг. Но они молчат. Видно, нарушено было Хадгаром вольное побратимство. На него похоже! Быстр и своенравен, необуздан в желаниях. За этот нрав часто называют его Ручьём Фиорда.

Тогда рассказал про Хадгара Тать. Закончил такими словами:

— И поныне ходит конунг в наших лесах. Говорил мне пришлый человек, что бредит Хадгар Огнянином, Волчицей и Прежним Всадником. Ещё слышали, как кричит хёвдинг: «Сван!..». И этим, говорят, гонит от себя сон. Боится сна Хадгар[69].

Покачал головой Бьёрн:

— Нельзя было оставлять его побратимам.

Сказал Добуж-княжич:

— В Огневержца не верю! И давно о том говорю. Но вот след Всадника этого мне довелось встречать на снегу. Ровен и глубок. Даже среди буреломов прям, как натянутая тетива. Не бред и не видение. По следу же видно, что конь его породист, высок. Широк шаг. Из риксовых он конюшен. Больше неоткуда быть. А ещё возможно, что и сам Всадник где-то среди нас сидит, нам в затылок смотрит.

Согласился с этим Тать:

— Пусть смотрит. Не уйдёт! Через Хадгара узнаем имя Всадника и замыслы его.

А Бьёрн про Хадгара сказал:

— Слаб человек спорить с судьбой!

Глава 18

  утра, злобясь на свои похмельные головы, вновь сели за чисто застеленные столы. Но тут хватились Тать и нарочитые Божа-рикса. Вспомнили, что от самого рассвета его никто не видел. А может, и ещё раньше; этого уже вспомнить не могли.

И Бьёрн с конунгами искал дочь Гудвейг, расспрашивал о ней встревоженную челядь. Но никто не знал, куда могла подеваться Гудвейг.

Гиттоф-гот был бледен от злости. Он спрашивал старого свея:

— Где кунигунда, Бьёрн? Что я скажу Германариху?

И злился на гота досточтимый Бьёрн, говорил:

— Не меня — себя вини, Гиттоф! Не я, а ты обязан был следить за кунигундой, глаз с неё не спускать. Где был ты, когда рикс увёл Гудвейг?

Вспомнил Гиттоф-гот: