Побѣдители - [91]

– Я уже выражал мой протест по поводу помещения меня под стражу, – хмуро отозвался тот, уставясь в пол. – Это произвол.

– До чего же вы, трубадуры террора, любите обращаться к правовым категориям, как дело коснется лично вас, – спокойно парировал Роман. – Но успокойтесь, никакого произвола нет. Обвинения вам пока не предъявлено, возможно, что этого даже и не последует. Однако убийство это преступление слишком серьезное, мы можем задержать всякого, кого считаем нужным.

Со своего места я видела Овсова в профиль. Мне было заметно, как он бросил исподлобья пару взглядов на Романа. Вероятно, недоумевал, пытаясь соотнести его властную манеру держаться со слишком молодыми летами.

Роман, между тем, молчал, неторопливо перебирая какие-то металлические мелочи на своем столе.

– Кто вы такой? – Не удержался, наконец, Овсов, и заговорил быстро, зачастил. – Прошлый раз, когда у меня брали показания, следователь сообщал свою фамилию. И он был в мундире. Все было хотя бы ясно. А кто вы?

– Я? Злобный царский сатрап, разумеется. – Роман недобро улыбнулся.

– Вы надо мной издеваетесь?! – Бледное лицо Овсова потемнело.

– Нимало. Всего лишь вношу полную ясность. – Роман вытащил из прозрачной папки несколько листков бумаги. – Итак, «Ленин это один из ангелов Апокалипсиса, это трагическая мощь, явленная, чтобы взорвать отупевший мозг обывателя… Он рвался разгромить биржи и банки, он не сумел, не успел, вырезать дочиста плесень старого мира… Ангел, изливающий на подлую землю чашу гнева…» Вы, кстати, не пробовали писать какие-нибудь вирши? Кучеряво бы могло получиться. «Ангел боли и стона… Ангел последних ворот… Кроваво? Да, кроваво! Но без крови не идут роды… Новый ленинизм должен быть прочитан магически, ордынски, эсхатологически, новый ленинизм бросит вызов романовской России, выстроенной на угнетении ислама и костях староверов, вялой России православия…»

– В России нет уголовной ответственности за политические убеждения! – огрызнулся Овсов. – Вы не вправе ставить мне это в вину.

– Я уже выразил восхищение вашим правовым сознанием. Политические убеждения не ставятся подданным в вину. Но строго до той поры, пока не доведут до преступления.

– Я знал, я боялся, что под это злосчастное убийство подтасуют политическую расправу! – Заметавшиеся глаза Овсова скользнули по мне, и я снова занесла ручку над бюваром. – Вам подобные меня давно уже гнали… Выключили из университета…

– За академическую неуспеваемость, если мне не изменяет память. Едва ли вы не сумели сдать четырех экзаменов вследствие именно наших происков. Вы ведь не служите, Овсов?

– Нет… – Овсов поерзал на своем неудобном сиденье, пытаясь отодвинуть его подальше. Но табурет отчего-то, невзирая на его усилия, оставался неподвижным. – Вам этого не понять… Этот чиновный муравейник… Это душно для мыслителя.

– На что вы живете?

– Я… – Овсов замялся. – Я получаю пособие как безработный.

– Эх, ведь говорено же, что давно пора его уменьшать, – сквозь зубы, обращаясь скорее сам к себе, процедил Роман. – Кстати, что ж вы сразу так и решили, что с вами будут «расправляться»?

– Меня арестовали.

– Вас задержали. В этом могут быть различные необходимости, не непременно предъявление обвинения. Но должен вам сказать, что обвинение определенно будет предъявлено Пырину.

– Но… Я же давал показания… Днем 29-го августа… Сайдар был у меня на квартире…

– В трех домах от loco delicti.

– Но он… Он не выходил от меня.

– В котором часу он нанес вам визит?

Этот простой вопрос отчего-то вызвал беспокойство Овсова. Надо полагать, он не уверен, какой час надлежит назвать, чтобы уж наверное обрисовалось алиби.

– Параграф 995-й инкриминируется кому-либо крайне редко, – уронил Роман. – Разве что имеет быть публичный вызов установлениям общественной нравственности.

Я заметила, что лоб и крылья носа Овсова покрылись мелкой россыпью пота.

– Он… он не днем пришел. Сайдар задержался у меня с вечера… Мы говорили о германской философии… Немного пили пиво…

– Да-да, с этим все понятно. – Роман отчего-то покосился на меня. – Я уточню кое-что в следующий раз. Но вы – лицо заинтересованное, подобного алиби не довольно. А ни одно стороннее лицо Пырина не видело. Но он же поднимался по лестнице, подходил к дому?

– Послушайте… Сайдара Пырина нельзя ни в чем обвинять, – Овсов заговорил вдруг с какой-то неожиданной решительностью. – Сайдар Пырин – гениальный мыслитель, равных которому нет. Не только в России, не только! Его нельзя равнять ни с кем! Гения могут понять только очень высокоразвитые люди. Хотя бы отдаленно понять, что уж говорить… К Пырину нельзя применять обычные критерии. Сайдар – это всенародное достояние.

– Достояние какого народа, простите?

– Русского… Он же пишет на русском языке.

– Да, к примеру эссе об «взятом русскими в клетку» горном орле Шамиле. Но неважно. Мне казалось, что я относительно неплохо знаю право. Но был бы признателен за ссылку по отведению от уголовного привлечения ввиду гениальности.

– Я не это подразумевал. Он все равно ни в чем не виновен. Но если узнают в других странах… Можно подумать, у нас гении и великие мыслители валяются на каждом шагу… К чему вам резонанс?