По ту сторону Венского леса - [10]

Когда мы направились к самолету, из укрытия госпожи Джики появился младший лейтенант Сасу вместе с мамзель Лили. Он был бледен как полотно и нервно курил. Я почувствовал отвращение. Вдобавок ко всему Сасу оказался и трусом.

Мы перебежали с Илиуцем через сад, перепрыгнули через окопы, обогнули печи кирпичного завода и невдалеке увидели уткнувшуюся в землю стальную птицу. Мы старались подойти к самолету незаметно. Нельзя было предугадать, что нас ожидает. «Осторожность — мать мудрости» — вспомнил я латинское изречение, пожалуй единственное, которое сохранилось у меня в памяти после школы.

И оно нам как раз пригодилось: нас встретили автоматной очередью. Мы ответили тем же. Но в тот же момент послышался дрожащий перепуганный голос:

— Are you Rumanians?[7]

— Yes, we are Rumanians![8]

— Он нас спрашивает, румыны ли мы, я ответил, что да, — прошептал мне Илиуц.

Я очень удивился, когда увидел верзилу в майке и коротких штанах, стоявшего с поднятыми руками у самолета.

— Иди же, Илиуц, ты ведь знаешь язык. А я тебя буду прикрывать автоматом. Может быть, в самолете сидит еще кто-нибудь.

Илиуц подошел к самолету, заглянул в кабину и, в удивлении почесав затылок, махнул мне рукой. Я подбежал.

Долговязый, длинноносый американец успокоился, убедившись, что его взяли в плен солдаты и что он не попал в руки населения. Он боялся, что мирное население может растерзать его.

— Ах вот как, мистер! Тебе страшно? А зачем стрелял в мирное население?! Или это у вас как спорт? Может, вам надоело заниматься гольфом?

— Oh, yes![9] — ответил мне верзила, конечно, не поняв ни слова из того, что я ему сказал.

Второй американец лежал в кабине мертвый. Грудь его была залита кровью.

И вдруг долговязый опять начал дрожать, зубы его стучали, как от холода. Из деревни Рошу бежали крестьяне с косами и топорами.

— Знаешь что, Тудор, — быстро сообразил Илиуц. — Я доставлю пленного на батарею, а ты оставайся тут, пока не подойдет кто-нибудь из начальства. Смотри, чтоб крестьяне не приняли тебя за американца и случайно не пристукнули.

Крестьян мне нечего было бояться. Пока они подходили, я внимательно осмотрел кабину самолета. Мертвый был затянут ремнями, вероятно, он хотел выпрыгнуть с парашютом, но не успел. Рядом лежал парашют взятого в плен американца. Парашют был из чудесного белого шелка.

Я свернул его и спрятал в бурьяне. Из него может получиться прекрасное подвенечное платье для Иляны.

Подбежали крестьяне. Они окружили самолет. Некоторые попробовали срезать резину с колес, чтобы сделать себе опинки[10].

— Зачем резать, ребята? Снимайте целиком. Да поскорее сматывайтесь, пока не прибыла комиссия, и помните солдата Тудора.

Крестьяне не заставили себя упрашивать. Не успел я оглянуться, как колес у самолета уже не было.

Вскоре после ухода крестьян появился майор Фронеску. Он был очень доволен и, улыбаясь, пожал мне руку. Майор заглянул внутрь кабины и вдруг нахмурился. «Наверное, он не любит мертвецов», — подумал я.

— Он убит, господин майор.

— Вижу, вижу, ну где же, черт побери, парашют пленного, кто его взял?

— Знаете, господин майор, тут были крестьяне, они народ любопытный; вот я его и спрятал, чтобы не стащили.

Майор удивленно посмотрел на меня, засмеялся и, хлопнув меня по плечу, сказал:

— Браво, солдат. Я тебя представлю к награде. Получишь медаль «За отвагу и веру». Как тебя зовут?

— Солдат Тудор Улмяну!

— Ну хорошо, тащи парашют, я его должен передать по команде. Или нет, лучше отнеси его ко мне в дивизион, а я останусь здесь. Сейчас должна прибыть комиссия.

Так и пропало подвенечное платье для Иляны!… Я отнес парашют в дивизион. Комиссия представила господина майора к награждению орденом «Михай Витязу», а младшего лейтенанта Сасу — к ордену «Железный крест». Нам зачитали приказ. Они награждались за доблесть, проявленную в борьбе с самолетами противника!

Это было в середине августа 1944 года.

Никогда с тех пор, как я себя помню, не было так тихо в Джулештях. Редко попадались одинокие прохожие. Повсюду, как огромные раны, зияли воронки. Улиц не было, лишь чудом сохранившаяся труба кирпичного завода Лэптару возвышалась над пустырем, да по ту сторону шоссе мастерские Гривицы смотрели уцелевшими окнами на восход солнца. Оно вставало огненно-красное, жаркое! С надеждой смотрели на него почерневшие от горя люди. Каждый день они хоронили кого-нибудь из близких. Вот и сейчас они возвращались с кладбища, неся в руках маленькие глиняные горшочки, полные дымящегося ладана. Время от времени из-под обломков вытаскивали изуродованные трупы. Иногда откапывали целые семьи, а из одного обрушившегося бомбоубежища было извлечено сразу 25 погибших!

Вот почему стало так тихо в Джулештях.

Уже целый месяц с Восточного фронта не было никаких известий. Сообщения по радио и в газетах с каждым днем становились все более лаконичными.

Мы, зенитчики, жили на отшибе, под Бухарестом, словно потерпевшие кораблекрушение на необитаемом острове. Может быть, поэтому нас никто не проверял, и Сасу больше не мучил нас тревогами. Правда, время от времени мы связывались по телефону с дивизионом майора Фронеску, стоявшим в деревне Рошу. Но и это нам не всегда удавалось, потому что каждая бомбардировка на два-три дня выводила из строя телефонную линию.