Пленный ирокезец - [13]

— Решительный, да все решиться не могу, — пробормотал Сашка, вскидывая загоревшийся взгляд. — Ну еще, еще… Говори, Лукьян. Мне ужасно важно…

— Что?

— Что Пушкин сказал? Каков он? Что делает? Думает как?

Но Лукьян болтал уже о другом:

— На смотре с великим князем Николаем Павловичем переведался. Уф, други! — Лукьян помотал головой.

— А что? — заинтересовался молчун Критский.

— Капрал. Тихая зверина… На разводах, как пес, скачет от солдата к солдату, бесперечь придирается. Служивых терзает — глядеть больно! Да что нижние чины — с нашим братом, офицером, не церемонится… — Лукьян зычно расхохотался. — Подскакивает как-то ко мне. Глазищи выкатил — две пуговицы стразовые, а не глаза. И тянется за воротник ухватить: «Поручик, вы…» — орет! А я ему: «Ваше высочество, у меня ведь шпага в руке…» Он и осекся. Глянул по-змеиному и отошел.

— Молодчина! — Сашка пылко обнял друга. — За это и люблю…

Из «Железного» шли, бережно поддерживая друг друга. Лукьян бормотал:

— У тебя талант. Талант реши-тель-ный. А ты бездельничаешь. Мотаешься н-на ветру. Как былка в чистом поле.

— Я и есть былка. Былка в грязном поле, — жестко скалясь, выдавил Полежаев. Он старался, чтобы слова выходили из его уст неповрежденными, правильными. — Я и есть был-ка. Нет у меня нико-го. Кроме вас, др-руги. И весь я — между. Я — межчеловек.

Он покрутил шеей: ворот сюртука давил ему. Щегольски маленькая студенческая фуражка упала под ноги. Критский бросился подымать, но Сашка отпихнул ее носком сапога в слякоть.

— П-прочь. Я не студент. И никакой я не поэт. Я — некто.

Он прислонился к фонарю, скрестил руки и продолжал с насмешливой торжественностью:

— Мне иной раз кажется, что я и не русский вовсе. Я ч-чужой в этом российском рабстве. — Он яростно выдвинул небритый подбородок. — Я п-пленный ирокезец! Вяжите к позорному столбу. Ис-стязайте, черт с в-вами! Н-не нуждаюсь в вашем российском счастии! Господь сподобит — напишу что-нибудь! — Он угрожающе ощерился. — Авось хоть десяток строк останется. Прочее в-все вздор…

Он сплюнул и покачнулся. Лукьян подхватил его за плечи. Сашка вдруг вскинул голову, умиленно улыбнулся:

— Други! Мы ведь на Петровской площади!

— Хорош, — засмеялся Ротчев. — Эка Америка!

— Нет, Лукьян, ты оставь. Я теперь не упаду, врешь! Храм муз пред нами. Малый театр…

Он отстранил товарищей и, оборотясь лицом к театру, горящему всеми окнами, отвесил низкий поклон.

— Смотри, не падает, — со смехом заметил Лукьян.

— Други! Там нынче Мочалов, — мечтательно молвил Сашка. — Шекспирова Ричарда играет. «Полцарства за коня!» — продекламировал он, страстным жестом выкидывая в воздух руку. — Полцарства… Да что там мелочиться, делить, — все, полное царство! Все — за слово залетное, за стих бессмертный! Всю жизнь ненужную… — Он, задохнувшись, опустил голову. — Ей-богу, друзья мои милые, — хоть сейчас на Лобное место. «Иди, палач, руби!» Но только чтобы люди, лю-ди услышали меня…

Он закрыл лицо ладонями.

— Ладно, — неопределенно пробурчал Лукьян. — Идем уж…

— Друзья! — воскликнул Сашка, восторженно оглядывая товарищей. — Друзья! Направимся в театр!

— Что ты, Полежаев, — мягко остановил Критский. — Не пустят в этаком виде.

— А мы — ш-штурмом! С «Марсельезой» на устах!

И, подхватив Лукьяна и Критского под руки, решительно повлек их к театру, распевая во все горло — «Allons, enfants de la patri-ie…» [4]

Они поддержали его нестройными, постепенно крепнущими голосами. Хмель, словно бы пробужденный бравурными звуками, с новой силой зашумел в молодых головах.

Друзья, пошатываясь и горланя, приблизились к ярко освещенному подъезду, перед которым теснились экипажи и сновали юркие перекупщики билетов.

Черная лакированная карета, запряженная четверней, остановилась возле бокового входа. Верзила в наваченном армяке спрыгнул с козел и с лихим треском откинул ступеньки приставной лесенки. Дверца визгнула намерзшими петлями и отворилась; со ступеньки с тяжкой грацией опустилась в объятья подбежавшего лакея дама в салопе; за нею резво спрыгнула темноглазая девочка в пальто с пелеринкой. И величаво выставилась наклоненная вперед треуголка, увенчанная белым султаном. Из-под одернувшегося плаща показался пышный аксельбант.

— Жандарм. Полковник, — шепнул Лукьян.

— Беги, — понимающе кивнул Сашка.

Полковника тотчас окружили какие-то люди; из подъезда выскочил статный майор в голубом мундире. Полковник сделал небрежный жест в сторону юнцов, только что распевавших «Марсельезу»… Лукьян попятился, смешался с толпой. Сашка, поддерживаемый с обеих сторон приятелями, последовал было за ним, но цепкая рука ухватила его за локоть.

Когда университетский солдат вел его по двору в карцер, изо всех окон высовывались студенты, маша ему, как герою, фуражками, ободряя кликами:

— Не дрейфь, Сашка!

— Полежаев, мы с вами!

Он шел, небрежно кивая и подмигивая орущим коллегам. В левом сапоге он нес трут и свечку, в другом — брошюру с первой главой «Онегина».

В грязном, сыром подвале, на залавке под скудным полукруглым оконцем сидели уже Ротчев и Критский. Дверь с грохотом захлопнулась.

— Как настоящих преступников велено содержать, — ухмыльнулся Ротчев. — На хлебе и воде.