Пленный ирокезец - [11]

Он ломал голову, сердито бормоча под нос… Стих, блеснув в бегучей мути, ускользал, как испуганная плотичка… Сашка рвал начатое и плелся на лекцию.

Лукьяну скоро прискучило ученье, и он определился в военную службу.

Жить одному в антресолях вдовы стало накладно; дядя Александр, довольный успехами племянника, обратился с письмом к своему короткому знакомцу почтди-ректору Булгакову, тот походатайствовал, и Александру Полежаеву, мещанскому сыну, было дозволено поселиться в университетском «пансионе для недостаточных». Обитал он теперь в одной каморе с казеннокоштным студентом Критским, задумчивым и экзальтированным, юношей, ростом, худобой да и характером напоминающим знаменитого сервантесовского героя.

В отличие от большинства однокашников Сашка с гордостью носил форменный студенческий сюртук грубого синего сукна с золочеными пуговицами. Писал он теперь вовсю, денно и нощно. Стихи его гуляли по всему университету, а шутейную поэму о корыстном мусульманском попе, превратившемся в козла, сулили напечатать в «Вестнике Европы». Профессора начали выделять его из пестрой молодой толпы. Коренастый, по-медвежьи косолапый Мерзляков, угрюмый и недоверчивый с чужими, восходя на кафедру, отыскивал взглядом сутулую фигуру смуглого, чернобрового студента; лицо профессора, причесанного а-ля мужик и похожего на хмурого охотнорядского сидельца, яснело; громко высморкавшись в мятый нечистый платок и бодро притопнув короткой ножкой в ботфорте, Мерзляков начинал красноречиво витийствовать о поэзии российской.

Он свел Сашку к Раичу — преподавателю Благородного пансиона, длинноволосому, стремительному чудаку, одержимому философией и стихами, вечно затевавшему издания журналов и альманахов и переписывавшемуся с петербургским стихотворцем Рылеевым.

Студент Ротчев, втайне тоже сочиняющий, показал однажды Сашке мерзляковскую оду, напечатанную в старом журнале.

— «Разрушение Вавилона…» «Ярем позорный прекратился, железный скиптр переломился…» — прочел Сашка и зевнул. — Стих тяжел, как ломовая телега. Восхищаться этаким после дивных гармоний Пушкина!

Ротчев хитро глянул желтенькими глазками.

— В пору, когда писалась ода, это было неслыханной дерзостью, — значительно молвил он. — Последний год Павлова тиранства. Впрочем, у Алексея Федорыча и посейчас иногда кое-что жжется…

Экзамен по словесности он держал последним. Мерзляков, задумчиво распушая перо толстым и длинным пальцем, сказал:

— Превосходно, господин Полежаев. И знания твердые, и собственные стихи ваши весьма любопытны… — Он, внимательно сощурясь, глянул на студента. — А грудь у вас, по-видимости, слабая. Не хвораете? Кашлем не маетесь?

— Бывает, господин профессор.

— На Кавказ бы славно. Воздух тамошний целителен.

Он устало приспустил тяжелые веки и нахохлился, уйдя до ушей в высокий ворот заношенного нанкового сюртука. Наполовину скуренная сигара выпала из пальцев. Профессор дремал. Сашка тихонько двинулся к дверям. Мерзляков встрепенулся:

— Полежаев, постой, брат, погоди. — Алексей Федорыч поднял ясные, как у проснувшегося ребенка, глаза. — «Гений» твой весьма хвален начальством. — Мерзляков пососал потухшую сигару.

Сашка вытащил из кармана трут и огниво, высек огонь, поднес профессору.

— Благодарствуй… Мы решили печься об исключении тебя из податного сословия. Кончишь курс — получишь дворянство личное. — Недобрая ухмылка пробежала по губам стареющего поэта. — Но, вошед в общество особ титулованных, помни: превосходительные собаки злее обыкновенных.

Сашка с некоторым удивленьем воззрился на разоткровенничавшегося профессора. Алексей Федорыч в последние годы пустился вдруг писать всеподданнейшие оды, над коими сам посмеивался во дни своей вольнолюбивой младости. В недавнем сочинении «Труд», напечатанном в университетской типографии, он пышным слогом восславлял российских самодержцев и верных их вельмож.

— Присядь, Полежаев, — мягко приказал профессор. — Утомился я. Будучи отягчен множеством должностей по университету, одурел совершенно. — Он усмехнулся смущенно. — Да, о чем я хотел тебе… Так, оды. «Гений» твой хорош; ежели позволишь, я кое-что включу из него в стихи, которые нынче работаю.

Это было честью. Сашка вспыхнул и поклонился.

Мерзляков взмахнул короткими ручками, как бы обороняясь от незримой опасности; засмеялся тоненько.

— Последняя будет ода, господь с нею совсем! Что поделаешь… — Он доверительно вздохнул, печально нахмурился. — Что поделаешь: жить-то надобно…

Он встал. Толстые губы сложились в брезгливую горстку. Голубые глаза запеплились, стали белесо-седые.

— Не сделал карьеру. Не удалось. Вызывали в Питер, рекомендован был в учителя великих князей Константина и Николая… Не показался. — Он чмокнул не то горестно, не то насмешливо. Тяжко ступая, подошел к дверям, резко открыл, высунул голову… Вернулся, грузно уселся за стол, вытянув ноги в нечищеных ботфортах. — Разболтался, пустослов. А много болтать нынче не след. — Профессор пытливо уставился на студента. — Передавали мне, будто куплеты Рылеева переписываешь и товарищам читаешь?..

— Читаю.

— Зряшно. Удел поэта не бунтовать, а служить добру и гармонии.