Пленный ирокезец - [9]

Чиновники и лекарь разъехались поздно утром, пьяные и всячески удоволенные. Струйский вызвал к себе в хоромы третьеводнишних свидетелей страшного своего куража и сказал, что ежели кто осмелится показать на него, то дом его он расточит, а хозяина сдаст в солдаты. Присутствующие при вскрытии тела понятые были безграмотны, и подложный акт, подсунутый задареными чиновниками, подписал священник соседнего села, получивший накануне обильную мзду.

Александра Петровна, прознав о преступлении сына, возами отправляла уездным начальникам подарки, угощала их в Рузаевке, трясла старые свои косточки для самоличного разговора с саранскими чиновниками. Те, однако же, были неумолимы.

Струйский, несмотря на явные улики и новые показания своих озлобившихся холопьев, продолжал запираться. Находясь уже в Пензе, на гауптвахте, рядом с губернаторским домом, он отказывался являться на допросы, жалуясь на жестокие головные боли и спирание в груди. После долгих проволочек пензенская уголовная палата определила отдать Леонтия Струйского на церковное покаяние. Правительствующий сенат согласился с приговором, но вмешался губернатор, всесильный некогда советник императора Михайла Михайлович Сперанский, его поддержал министр юстиции князь Лобанов-Ростовский, и государственный совет утвердил приговор саранского суда о лишении Леонтия Струйского, учинившего зверство, всех чинов и дворянства и ссылке его на поселение в Сибирь.

Уезжая в далекий Тобольск, Леонтий Николаевич, исхудавший, заросший черною, с обильною проседью бородой, делающей его похожим на купца из раскольников, обливался несякнущими слезами и умолял маменьку и братьев, приехавших с ним проститься, всячески заботиться о сыне Сашеньке. В Сибирь он последовал в собственной тройке в сопровождении нового камердинера и любимого своего пирожника Сеньки.

Дядя Александр, отставной полковник из уланов, близко знавшийся во время наполеоновской кампаньи с великим князем Константином Павловичем, ныне занимал ответственный пост чиновника особых поручений при военном министерстве. В отличие от брата он был уравновешенный, вальяжный мужчина, дорожащий своим петербургским реноме и связями с вельможными особами. От помощи безумному братцу он устранился, но в его сыне участие принял. Он увез молчаливого, посматривающего исподлобья племянника в свое тверское именье.

Расхаживая по темному кабинету, занавешенному тяжелыми сторами гладкого малинового штофа, Александр Николаевич назидал:

— Вот до чего доводят страсти неуемные при отсутствии должного образования! Но знай твердо: честная служба и честный труд скрасят существование человека в любом месте. — Александр Николаевич с достоинством огладил статный, слегка располневший стан.

Дом был чинный, спокойный. Сашка целыми днями читал в уединенной беседке французские стихи и, зевая, слонялся по правильно вытянутым и расчищенным аллеям, образующим римскую цифру XIX, что долженствовало обозначать: парк сей устроен в нынешнем благословенном столетии.

За ужином дядя старался развлечь хмурого племянника: затевал шарады, предлагал играть в буриме. Сашка с удивительной легкостию таскал из своей обширной памяти рифмы на любое слово. Дядя восхищался:

— Молодца! Сам Батюшков позавидует!

Но к обеду, за которым присутствовали гости из столицы, его не допускали. В такие дни он трапезовал в людской, куда лакей подавал ему кушанья с хозяйского стола. Людская обдавала запахами щей, гречневой каши, пропотевших сермяг; дворовые, стуча деревянными хлебалками, усмешливо косились на непонятного барчука в синем однобортном мундирчике с большими медными пуговицами и темно-алым воротником. Сашка багровел и, отодвигая тарелку с фрикасе из рябчиков или серебряное блюдечко с мороженым, выходил из людской.

Прогостив две недели, Сашка украл из дядиного бюро горсть червонцев и ранним утром на ямской тройке ускакал в Москву.

Дядя негодовал долго — в сердцах он даже намеревался разыскать племянника с помощью приятеля, московского полицмейстера, и отодрать на конюшне. Но, пораздумав, пришел к мысли, что это опасно: Сашка был строптив и скрытен, из таких выходили отчаянные головорезы. Александр Николаевич знал это по опыту долгой службы в армии и военном ведомстве. Рискованно было и оставлять переростка-племянника в шумной Москве без призора. Поохав и поворчав, дядя облачился в синий фрак с серебряными пуговицами, нацепил на выпуклую грудь золотую звезду Белого орла и, посоветовавшись с хворой, желчной супругою, отправился в Москву.

Сашка за лето изменился неузнаваемо. Круглое мальчишеское лицо вытянулось; карие, с закатистой поволокою глаза глубоко запали и глядели угрюмо, изредка вспыхивая дерзким, колким огоньком. Полоска темного пуха обозначилась под длинным хрящеватым носом. Ноги, обтянутые старенькими трикотовыми панталонами, были мускулисты, как у бегуна или бродяги.

— Что же делать будем? Что предпринимать станем? — вопросил дядя, осторожно трепля озорника по плечу. — Учиться, или в полк записать тебя?

— Учиться, — с тоскливой серьезностью молвил Сашка. И добавил внезапно осипшим голосом. — В университет бы… Je vous prie…