Пленный ирокезец - [15]

— Ступайте, — недовольно кивнул он.

Полежаев удалился, сделав знак Ротчеву.

— Господин профессор, — сказал Ротчев, — а как вы отнесетесь о трактовании Пушкиным славянской старины?

Вопрос был каверзный. Каченовский не терпел молодой поэзии, в особенности же сочинений Пушкина.

— Трактование Пушкиным старины славянской? — едкая фистула просверлила настороженную тишину. — А вы помните, как пишет наш прославленный пиит… — Каченовский притворно закашлялся, дав понять, что словом сим можно подавиться. — …Наш пиит? Помните, как у него древний витязь выражается? «Я еду, еду, не свищу, а как наеду — не спущу!» Вот-с как наш предок-славянин изъясняется! Кучерское наречие!

Шамкающий голос профессора отвердел; карие глазки сверкали воинственно. Лектор оседлал своего конька.

— Дозвольте мне в свой черед вопросить: ежели бы в Московское благородное собрание втерся бы непрошеный гость с бородою, в армяке, в лаптях… — Профессор понизил тонкий голос до натужного баса. На задних лавках раздалось внятное хихиканье, — явился бы этакий гость и кликнул зычно: «Здорово, робяты!» Стали бы мы любоваться этим проказником? Стали б мы…

Дверь скрипнула.

— Извините, господин профессор…

— Входите, Полежаев, входите… Я вас спрашиваю, господа…

Громкое чириканье, писк и мельтешенье остановили увлекшегося оратора. Взъерошенный воробей метался под сводами аудитории, стучался грудью о стекла… Хохот, хлопанье откидываемых пюпитров, плеск ладоней аккомпанировали его суматошному полету. Студенты, искусно разыгрывая возмущение, вскакивали на столы и лавки, с грохотом прыгали на пол, ловя дерзкого летуна. Ротчев, взгромоздясь на подоконник, отчаянно размахивал руками. Степенный, долговязый Критский, отвалясь на спинку скамьи, смеялся, как исступленный. Один Полежаев сидел недвижимо и с умильным выраженьем в плутовато-печальных глазах глядел на профессора.

— Но как… но как он появился? — недоуменно выговорил Каченовский. И вдруг выкрикнул пискливо — Это… возмутительно! Я велю сыскать виновного!

И, спрыгнув с приступки кафедры, проворно устремился к дверям.

Они вяло плелись опустелым коридором. Сводчатые потолки нависали грузно, низко; спертый воздух пах пылью и кошкою.

— Слава создателю — кончен курс премудрости университетской, — устало зевая, говорил Ротчев. — А все же как-то обидно, правда, Полежаев?

— Что — обидно? — спросил тот рассеянно.

Ротчев молчал, и Сашка внезапно догадался, о чем он: конечно, обидно… Столько счастья было, когда впервые всходили они по этим стертым ступеням желтого камня, под эти своды; столько надежд, замираний сердца, радостного звона в душе… И все кончилось, и почти все обмануло. И праздничный звон сменился мертвой каменной тишиной, а зеленый, весенний запах счастья — пыльной вонью, духотой скуки.

Они спустились по узкой лестнице во двор. Кучка студентов, разморенных жарою, сидела у ворот под кругло постриженной липою. Веснушчатый паренек в долгополом сюртуке с жаром декламировал какие-то стихи; товарищи, давясь от смеха, то и дело одергивали чтеца; егозливый маленький брюнет, почти мальчик, восхищенно повизгивая, порывался закрыть ему рот.

— Твое читают, — с улыбкой заметил Ротчев.

Чтец поднял голову, восторженно встрепенулся и вскочил на скамейку:

— Виват, Полежаев! Виват, автор!

Плотный немолодой господин в оранжевом фраке и сапогах с отворотами приостановился у ворот, внимательно вслушиваясь и всматриваясь в студентов. При приближении Сашки он резко повернулся и зашагал к Охотному.

— Постой… Да ведь это тот… Жандармский полковник! — воскликнул Ротчев. — Помнишь, тогда, у Малого театра?

— Черт с ним, — брезгливо сморщившись, махнул Полежаев. — Все равно.

— Он подслушивал, как читали «Сашку»!

— Черт с ним. Вздор мой «Сашка». За такое не казнят.

— А тебе что — кровавые лавры Рылеева мерещатся? — тихо спросил товарищ.

Сашка помолчал. И, внезапно остановившись, молвил глухо:

— Мерещатся, Ротчев.

Народу все прибывало. Допотопные провинциальные рыдваны, забрызганные дорожной грязью; щеголеватые столичные ландо с откинутым кожаным верхом; резво подскакивающие на торцах калиберные дрожки; деревенские телеги, смиренно теснящиеся к обочине и простодушно благоухающие деготьком и сеном, — все это с равномерным, сложнозвучным и густым шумом продвигалось по Моховой, плотным, непробиваемым кольцом обтекая кремлевские стены и башни, вдруг уменьшившиеся в росте. И все это было облеплено пестро разодетым людом.

— С каждым днем публики больше, — с удовольствием поясняла девица в бедной коричневой мантильке. Ражий мещанин в гороховом полукафтане и полосатых панталонах с уморительно натянутыми штрипками подхватил:

— К коронации Москва-матушка готовится. Людям и охота. Отовсюду текут. Сказывают, карета на месяц ныне до полутора тысяч ассигнациями стоит! А квартеры…

— А что квартеры? — жеманно спросила девица, косясь на студентов.

— Уж-жас, какие дорогие стали! — с восторгом отозвался мещанин. — Сказывают, герцог аглицкий за дом шестьдесят пять тысяч плотит! На всю коронацию, значит, нанимает. А в суседнем дому фабрика — так он ее хозяину еще двадцать тысяч дает, чтобы, значит, спать по ночам не препятствовать… Но ты, фефёла! — внезапно гаркнул мещанин кавалергарду в блистающей каске, наезжавшему на народ грудастым конем под расшитой попоной. И вдруг попятился на тумбу, сдергивая картуз и лепеча: