Пленный ирокезец - [17]
— Почитай. Углубись.
— Уч-ченые сочиненья тоску на меня наводят. Т-только поэзия…
— Вот… принес… — запыхавшийся Лозовский осторожно поставил на стол бутылки. — Еще три рубля осталось. — Он положил на уголок аккуратно сложенную бумажку.
— И п-прекрасно, — с одушевлением отвечал Сашка. — Утром будет на что ос-вежиться… Разливай по стаканам, Пьер!
— А жженка? — краснея, напомнил юноша.
— Что — жженка? Баловство. Да и не праздник нынче, — мрачно возразил Полежаев. — Траур нынче. Тризна.
В дверь без стука ввалился Ротчев. В руках он нес портрет нового государя.
— Вот, в лавке купил, в Пассаже. Полтины не пожалел. Каков красавчик? — он с ерническим благоговением прислонил портрет к пустой бутылке.
— Палач! Казнь палачу! — крикнул Сашка, бледнея. Сорвал со стены рапиру и всадил в глаз нарисованного царя. Стол пошатнулся, бутылка со звоном грохнулась на пол. Коридорный, привлеченный шумом, испуганно заглянул в распахнутый номер.
— Pereat! [7] — возопил Полежаев и угрожающе взмахнул рапирой. Лакей в ужасе кинулся вспять. Сатанинский хохот и брань буйного постояльца неслись вослед.
Худое лицо Сашки пошло яркими пятнами, страдальчески расширенные глаза были безумны, рот дергался, как от рыданий. -
Ротчев и Критский молча стояли в углу. Лозовский оглянулся на них и шагнул к поэту.
— Спокойтесь, Александр Иванович, — тихо сказал он. Его губошлепый ребяческий рот улыбался жалостливо и просительно. — У вас кровь на щеке. Позвольте… — Он вытащил клетчатый платок и отер искаженное Сашкино лицо.
Полежаев вздрогнул. Светлая судорога пробежала по его щекам и подбородку.
— Спасибо, дружок, — пробормотал он и устало опустился на диван. — Простите, ребята. Сейчас, не ровен час, буфеля [8] явятся. Влетит вам из-за меня, дуралея.
— Да полно тебе, — сказал Критский, подымаясь во весь свой долгий рост. — Но тебе выспаться надо.
Друзья удалились.
— Ты меня сейчас Александром Иванычем назвал, — хрипло выдавил Полежаев. — Я тебе верю. Не знаю, почему. — Он усмехнулся с внезапной нежностью. — У тебя глаза ясные. Как у бабки моей… Никакой я не Иванович. И не Полежаев вовсе.
Лозовский удивленно уставился на собеседника.
— Не бойся. Я не беглый каторжник, не Вотрен Бальзаков. Я просто-напросто не-за-кон-ный.
Он поднял воспаленные веки. Глаза, полные горячим тоскливым блеском, остановились на залитом вином портрете императора. Он продолжал бессвязно и медленно, как бы преодолевая забытье.
— Страшная кровь во мне. Все этажи души русской. От пытошной до Парнаса. Мужик и дворянин. И всем, всему в Расее — чуж-чуженин. Родной кузен по университету разгуливает. Встречаемся — мимо проходит; кивнет только, как холопу. И крепостные дядькины — тоже сторонятся. Кто так устроил? Царь? Бог? — Он яростно ударил кулаком по отвалу дивана. — Сколько злобы в сердце моем скопилось! Эх, кабы мне в Питере быть, в декабре! — Он широко осклабился, пушистые черные усы колко приподнялись. — Я бы не сдрейфил, как Трубецкой со своими офицериками! С пистолетом — к барьеру! — Голова его поникла. Голос звучал сипло, надтреснуто — Столько ненависти, злобы в сердце… А любви хочет сердце, любви…
Лозовский, не отрывая светлых глаз, смотрел на поэта в растерзанном студенческом сюртуке.
— Я как перед казнью нынче. — Полежаев невесело усмехнулся и тотчас сердито зачмокал, сося потухшую трубку.
Лозовский проворно выбил огонь, зажег трут, поднес.
— Спасибо, братик… Любви хочется — страсть! Но ты представь: женщина, дева, чистая, как ангел небесный, как сад божий… А я… Изгваздался по сретенским да пресненским дырам. Только и знал что опаскуженных сызмалу девок. Даже матери своей, святой ласки материнской — не помню…
Он жадно пыхнул трубкою, весь обволокся едким облаком, закашлялся, раздраженно отбиваясь руками от дыму.
— Третьего дня иду по Пречистенке… Хорошие у нас в Москве улицы, а? Имечко-то какое: Пре-чистенка. Чудесно, тезка?
— Чудесно! — кивнул восторженно Лозовский.
— Иду Пречистенкой, размышляю: куда деть себя? Вот, кончился курс, получу дворянство, как действительный студент. Отвоевал я его все же у судьбины своей злосчастной, отвоевал — и студенчество, и имя свое! Я, брат, судьбу штурмом беру! Как Суворов!
Он самодовольно засмеялся и закашлялся опять, хрипло, надрывно.
— Вы отдохните, Александр Иванович.
— К черт… к чертовой матери. Надо минуты, брат, ловить. Немного нам отмерено всеблагими небесами… Да, размышляю: а дальше что? Куда определюсь в жизни сей? Именье папенька промотал вдребезги, царствие ему небесное. Дядья на меня гневаются. За беспутство мое. Да и совесть, должно быть, язвит: все же я воленс-ноленс наследничек. Какой-никакой, а должны они мне кус выбросить… В службу военную? Увольте! Терпеть не могу. Душа у меня вольная! Что остается? Бумаги в канцелярии переписывать? Дудки-с! Нет-с!
— Нет-с, — печально подтвердил юный чиновник.
— Ты, братик, извини… Во хмелю несет меня — могу ни за что хорошего человека обидеть. — Он потянулся к Лозовскому, обнял за плечи. — Вот и братик у меня сыскался… Чую — родней родного будешь. Кроткая душа, сердечко умное…
— Вы дальше, Александр Иванович.
— Так-с, дальше. Иду, стало быть, дальше, Пречистенкой. И так тошно мне стало от куцых, скаредных дум моих! Чу — дрожки тарахтят. Копыта цок-цок-цок! Лошадка буланая, веселая такая, молоденькая. И кучерок тоже молодой. В лазоревой поддевочке, в шляпчонке с пером. А в дрожках-то — царица небесная! Прости, брат, за богохульство мое. В дрожках — девица; вуальку ажурную ветер относит, белокурый локон что облачко, солнцем задетое. И глаза… — Он строго опустил веки, судорожно сжал губы.
В 1915 г. немецкая подводная лодка торпедировала один из.крупнейших для того времени лайнеров , в результате чего погибло 1198 человек. Об обстановке на борту лайнера, действиях капитана судна и командира подводной лодки, о людях, оказавшихся в трагической ситуации, рассказывает эта книга. Она продолжает ставшую традиционной для издательства серию книг об авариях и катастрофах кораблей и судов. Для всех, кто интересуется историей судостроения и флота.
6 и 9 августа 1945 года японские города Хиросима и Нагасаки озарились светом тысячи солнц. Две ядерные бомбы, сброшенные на эти города, буквально стерли все живое на сотни километров вокруг этих городов. Именно тогда люди впервые задумались о том, что будет, если кто-то бросит бомбу в ответ. Что случится в результате глобального ядерного конфликта? Что произойдет с людьми, с планетой, останется ли жизнь на земле? А если останется, то что это будет за жизнь? Об истории создания ядерной бомбы, механизме действия ядерного оружия и ядерной зиме рассказывают лучшие физики мира.
Роман на стыке жанров. Библейская история, что случилась более трех тысяч лет назад, и лидерские законы, которые действуют и сегодня. При создании обложки использована картина Дэвида Робертса «Израильтяне покидают Египет» (1828 год.)
«Свои» — повесть не простая для чтения. Тут и переплетение двух форм (дневников и исторических глав), и обилие исторических сведений, и множество персонажей. При этом сам сюжет можно назвать скучным: история страны накладывается на историю маленькой семьи. И все-таки произведение будет интересно любителям истории и вдумчивого чтения. Образ на обложке предложен автором.
Соединяя в себе, подобно древнему псалму, печаль и свет, книга признанного классика современной американской литературы Дениса Джонсона (1949–2017) рассказывает историю Роберта Грэйньера, отшельника поневоле, жизнь которого, охватив почти две трети ХХ века, прошла среди холмов, рек и железнодорожных путей Северного Айдахо. Это повесть о мире, в который, несмотря на переполняющие его страдания, то и дело прорывается надмирная красота: постичь, запечатлеть, выразить ее словами не под силу главному герою – ее может свидетельствовать лишь кто-то, свободный от помыслов и воспоминаний, от тревог и надежд, от речи, от самого языка.
В 1965 году при строительстве Асуанской плотины в Египте была найдена одинокая усыпальница с таинственными знаками, которые невозможно было прочесть. Опрометчиво открыв усыпальницу и прочитав таинственное имя, герои разбудили «Неупокоенную душу», тысячи лет блуждающую между мирами…1985, 1912, 1965, и Древний Египет, и вновь 1985, 1798, 2011 — нет ни прошлого, ни будущего, только вечное настоящее и Маат — богиня Правды раскрывает над нами свои крылья Истины.