Пленный ирокезец - [19]

— Сочинитель Полежаев! — значительно объявил румяный офицер, и Сашка ступил через порог.

Государь стоял к нему спиною, опершись о бюро с выдвинутыми лакированными ящичками. Туловище его снова показалось Сашке несоразмерно долгим, поджарым, как у борзой собаки. Николай Павлович повернулся к вошедшему. Темно-зеленый мундир с высоким красным воротником придавал его бодрому, обветренному лицу вид совершенной молодости — почти ровесник стоял перед Сашкой, и это несколько воодушевило его. Выпуклые бледно-голубые глаза медленно скользнули по фигуре студента.

Сашке вдруг стало холодно, будто его раздели и выставили на мороз. Он опустил веки; подняв их через несколько мгновений, он заметил в руках государя тетрадь.

— Ты сочинил поэму «Сашка»? — спросил Николай отрывисто и вроде бы весело.

— Я, ваше величество.

— Et voilà mon admirale[10],— молвил царь, добродушно покачивая продолговатой, как желудь, головой. — Вот вам образчик нашего университетского воспитания. Читай, — кинул он строго.

Сашка собрался с духом и отвечал, пытаясь, как всегда в опасных случаях и столкновениях со строгими профессорами, отшутиться:

— Кто писал, тот читал, ваше величество. Пусть другие прочтут.

Император пристально уставился на студента. Ровные дуги бровей слегка поднялись, глаза высветлило острым металлическим блеском.

— Однако, — тихо сказал царь. — Бравый солдат. — Кивнул на Сашкин сюртук с оторванной пуговицей и на кулак, залитый огромным синяком — Ты что, воевал ночью?

Сашка покраснел, сунул руку в карман; другой, дрожащей от испуга, попытался застегнуть ворот.

— Руки! — грянул вдруг Николай. — Приказываю: читай!

И Сашка, шумно сглотнув слюну, принялся читать свою злосчастную одиссею.

Читал он, не поднимая взгляда. Постепенно его начинал захватывать сюжет собственного творения, он даже улыбнулся раза два; спасительная мысль вдруг сверкнула в его мозгу: если он прочтет хорошо, бойко, то государь, чего доброго, опять развеселится, и грозу пронесет мимо…

— Господи… Да как же это… Да что же это… — вздыхая, лепетал время от времени министр, но шепот этот лишь подстрекал азарт Сашки. Государь не прерывал: возможно, ему по душе пришлась молодая удаль студенческой буффонады. Особо непристойные слова Сашка или выпускал, или, импровизируя с лету, заменял более удобными для произношенья:

Веселье наглое играет

В его закатистых глазах,

И сквернословие летает

На пылких юноши устах…

Кричит… Пунш плещет, брызжет пиво;

Графины, рюмки дребезжат!

И вкруг гуляки молчаливо

Рои трактирщиков стоят…

Махнул — и бубны зазвучали,

Как гром по тучам прокатил,

И крик цыганской «Черной шали»

Трактира своды огласил;

И дикий вопль и восклицанья

Согласны с пылкою душой,

И пал студент в очарованьи

На перси девы молодой…

Николай любил музыку, ценил хорошее пение и сам недурно певал в домашнем кругу довольно обработанным баритоном. Случилось ему в юности сочинить два-три стихотворных французских экспромта, и его уверили, что он, несомненно, врожденный ценитель прекрасного. Последнее время он все более утверждался в мысли, что он un génie manqué [11] искусства, что душа его создана для гармонических созвучий, и утешался другой мыслию, не менее лестной: что отечество, волнуемое подпольными смутами и прямыми, хоть и скоро удушаемыми, бунтами, нуждается более в твердой власти, в сильном офицерском окрике, нежели в сладкозвучных руладах лирических.

Существовал Пушкин, человек неблагонадежный, но даровитый, с хорошим слогом, отличающимся плавностью и легкостью. Стихи нового сочинителя дышали явной энергией, но были варварски грубы, худо отделаны. Неряшливые рифмы и простонародные обороты этого неопрятного творения резали музыкальный слух императора. К тому же иные места представлялись совершенно возмутительными — крамольней пушкинских! Это был явно рылеевский заквас; это надлежало остановить.

Хорош философ был Сенека,

Еще умней — Платон мудрец.

Но через два или три века

Они, ей-ей, не образец.

И в тех и в новых шарлатанах

Лишь скарб нелепостей одних.

Да и весь свет наш на обманах

Или духовных, иль мирских,—

во весь опор гнал Сашка.

Он их терпеть не мог до смерти, И в метафизику его Никто: ни ангелы, ни черти, Ни обе книги1, ничего Ни так, ни этак не входили, И как ученый муж Платон Его с Сократом ни учили, Чтобы бессмертью верил он, Он ничему тому не верит: <Все это сказки», — говорит, Своим аршином бога мерит И в церковь гроша не дарит.

— Достаточно, — остановил император.

Сашка осмелился взглянуть на него. Взор государя был светло-пронзающ, женственные губы улыбались любезно и выжидательно.

— Сочинение любопытное, — молвил царь. — Стих живой — следственно, талантливый… Какого поведенья студент Полежаев? — обратился он к Шишкову.

— Пре-во-сходнейшего, ваше величество, — с чувством отвечал старик, старательно вытягиваясь и силясь удержать дрожь в коленках.

Николай приблизился к Полежаеву, положил руку ему на плечо.

— Бравый солдат. Что ж, послужи…

«В канцелярию бумаги переписывать», — тускло мелькнуло в Сашкиной голове.

— По-слу-жи, — чеканно и задумчиво повторил император. — Солдатская служба очищает и возвышает душу не хуже философии и поэзии.