Пленный ирокезец - [21]
Высочайшее повеление о содержании бывшего студента Полежаева под строжайшим надзором исполнялось неукоснительно. Он пытался переправлять друзьям новые свои стихи, но сочинения его в печати не появлялись. Только чудак Раич осмелился опубликовать его перевод из Ламартина. Он написал скрепя сердце покаянное письмо дяде, но Александр Николаевич ответить не изволил. Надеясь служебной ревностью завоевать снисхождение полкового начальства, он истово выполнял положенные по уставу обязанности, рьяно маршировал с солдатами, терпеливо обучал новобранцев приемам ружейного артикула и молча сносил дурацкие придирки Вахрамеева.
Но ротный, молодой поручик, поначалу благоволивший опальному сочинителю, сделался вдруг сух и перестал замечать худого темноглазого унтера. Вахрамеев же стал вовсе непереносим.
Сашка и на воле спал скверно, но дома и в университете эта беда не слишком его донимала. Проведши целую ночь с друзьями за спором о Шеллинге или Буало, просидев до утренней зари за новым французским волюмом, он, счастливый баловень профессоров, имел обыкновение валяться в постели до полудня, предаваясь дреме, особенно сладкой в часы позднего утра, и являться в университет к середине лекций.
Но полк менее всего похож был на храм науки, а чувствительный фельдфебель Вахрамеев ничуть не напоминал благодушного зоила новейшей российской словесности Каченовского. Тягостное раздумье о судьбине мешало ему забыться далеко за полночь. Громкий храп и зловоние, распространявшееся от ног фельдфебеля, бесило и мучило; к тому же удушье, привязавшееся еще в Москве и разыгравшееся здесь, в сырой и дымной избе, не давало покою, особенно по ночам. Он подымался с жесткой лавки и усаживался, опираясь спиной о бревенчатую стену. Так было легче; грудь ходила ровнее, сердце успокаивалось. Смутная вязкая дрема постепенно опутывала сознание, он понемногу сползал к подушке и засыпал.
Но едва начинало светать, трескучий бас Вахрамеева раздавался над самым ухом:
— Ундер! На ученье! Ишь, как у тещи на перине.
С трудом расклеивая веки, преодолевая ломоту в костях и головокруженье, он вскакивал с лавки, напяливал постылую амуницию и шел на плац учить солдат тянуть ногу по-гусиному и замирать в такой позиции, шагать часами, до одурения, под дождем ли, под зноем ли; трястись на старой строптивой кобыле в фуражировку — бессловесно исполнять любое распоряжение начальства.
— Ишь, барин, язви тебя в пятки, — ворчал Вахрамеев. — Шевелись, каторга! Это тебе не песенки сочинять…
Он терпел, но тоска и страх все более овладевали его сжавшейся, оглушенной душой. Его пугало, что силы сякнут, что сном мертвого равнодушья оцепеняется разум, а чувство тупеет, глохнет…
Как о несбыточном, невозвратном счастье мечтал он о грязных и прокуренных номерах на Тверской, о каменном пансионском дортуаре, о самых скучных лекциях в университете. Там была все-таки свобода…
Он обратился к начальству с ходатайством об отпуске, но получил отказ. Он снова написал дяде Александру и, подумав, послал весточку старухе Александре Петровне, матери отца. Ответа не было.
Однажды его осенило: сам государь разрешил ему писать; надобно напомнить… Он отправил с оказией письмо Николаю Павловичу; долго ждал, считал дни, отмечал в тетрадке недели… Но никакого послабленья в его судьбе не последовало, и Вахрамеев ухмылялся еще наглее, еще бесстыднее.
Отчаянье охватило его. И вдруг в мозгу, ослабленном бессонницей, сверкнула спасительная догадка: царь не получил письма! Оно было перехвачено в дороге какими-то недоброжелателями… А кабы получил, то, несомненно, вмешался бы, поспоспешествовал бы, облегчил бы… «Я не прав был, думая о государе худо, — лихорадочно внушал он себе. — Государь не жесток, он только напускает на себя суровость. Лицо у него молодое, не огрубелое, — значит, и сердце такое же…»
«А казнь пятерых? А высылка в Сибирь, в каторгу, стольких несчастных?»— раздался вдруг около него медлительно-закипающий басок Петра Критского.
— Обманули! Судили-то другие! — опроверг он вслух, исступленно ища чего-то в темном окне. — Казнил не император, нет! Он не знает, многого не знает! Он доверчив. Суров, но справедлив и доверчив. А рядом с ним эти, вроде Вахрамеева. Только в лентах и звездах. Ему надо рассказать, объяснить — и о себе, и о других! Да, дойти, добраться до него… Он добр, добр! «Пиши, — говорит, — коль тяжко придется». А и то тяжко. Тяжче бывает ли? Он добрый — поцеловал тогда, у порога…
Расслабленные слезы текли по его худым, вздрагивающим щекам. Он спал и видел во сне себя беседующим с государем, слышал строгий, но ласковый голос императора…
Поутру он должен был явиться в штабную квартиру и, получив распоряжения, отправиться с учебной командой на показательные маневры.
Он завязал в кисет трубку и деньги — три целковых и горсть пятаков — и зашагал в направлении штаб-квартиры. Радостная лихорадка жгла и торопила его. Странные мысли коротко вспыхивали в голове, ночной болезненный сон мешался с явью. Ему казалось, что ночью он слышал чей-то властный голос, повелевающий унтер-офицеру Полежаеву немедленно предстать пред его величеством.
Остров Майорка, времена испанской инквизиции. Группа местных евреев-выкрестов продолжает тайно соблюдать иудейские ритуалы. Опасаясь доносов, они решают бежать от преследований на корабле через Атлантику. Но штормовая погода разрушает их планы. Тридцать семь беглецов-неудачников схвачены и приговорены к сожжению на костре. В своей прозе, одновременно лиричной и напряженной, Риера воссоздает жизнь испанского острова в XVII веке, искусно вплетая историю гонений в исторический, культурный и религиозный орнамент эпохи.
Книга «Детские годы в Тифлисе» принадлежит писателю Люси Аргутинской, дочери выдающегося общественного деятеля, князя Александра Михайловича Аргутинского-Долгорукого, народовольца и социолога. Его дочь княжна Елизавета Александровна Аргутинская-Долгорукая (литературное имя Люся Аргутинская) родилась в Тифлисе в 1898 году. Красавица-княжна Елизавета (Люся Аргутинская) наследовала героику надличного военного долга. Наследуя семейные идеалы, она в 17-летнем возрасте уходит добровольно сестрой милосердия на русско-турецкий фронт.
Повесть о первой организованной массовой рабочей стачке в 1885 году в городе Орехове-Зуеве под руководством рабочих Петра Моисеенко и Василия Волкова.
Исторический роман о борьбе народов Средней Азии и Восточного Туркестана против китайских завоевателей, издавна пытавшихся захватить и поработить их земли. События развертываются в конце II в. до нашей эры, когда войска китайских правителей под флагом Желтого дракона вероломно напали на мирную древнеферганскую страну Давань. Даваньцы в союзе с родственными народами разгромили и изгнали захватчиков. Книга рассчитана на массового читателя.
В настоящий сборник включены романы и повесть Дмитрия Балашова, не вошедшие в цикл романов "Государи московские". "Господин Великий Новгород". Тринадцатый век. Русь упрямо подымается из пепла. Недавно умер Александр Невский, и Новгороду в тяжелейшей Раковорской битве 1268 года приходится отражать натиск немецкого ордена, задумавшего сквитаться за не столь давний разгром на Чудском озере. Повесть Дмитрия Балашова знакомит с бытом, жизнью, искусством, всем духовным и материальным укладом, языком новгородцев второй половины XIII столетия.
Лили – мать, дочь и жена. А еще немного писательница. Вернее, она хотела ею стать, пока у нее не появились дети. Лили переживает личностный кризис и пытается понять, кем ей хочется быть на самом деле. Вивиан – идеальная жена для мужа-политика, посвятившая себя его карьере. Но однажды он требует от нее услугу… слишком унизительную, чтобы согласиться. Вивиан готова бежать из родного дома. Это изменит ее жизнь. Ветхозаветная Есфирь – сильная женщина, что переломила ход библейской истории. Но что о ней могла бы рассказать царица Вашти, ее главная соперница, нареченная в истории «нечестивой царицей»? «Утерянная книга В.» – захватывающий роман Анны Соломон, в котором судьбы людей из разных исторических эпох пересекаются удивительным образом, показывая, как изменилась за тысячу лет жизнь женщины.«Увлекательная история о мечтах, дисбалансе сил и стремлении к самоопределению».