Пленный ирокезец - [18]

— Дальше, — попросил после минутного молчанья Лозовский.

— Как чья-то мощная десница дернула меня, толкнула — себя не помню! Рванулся, полетел, вспрыгнул на дрожки. Оборачивается. В глазах синее небушко запрокидывается, губки раскрываются… Поблазнилось мне: улыбается! Понимаешь: улыбается! Не боится! — Он улыбнулся мечтательно. — И я, дьявол немытый…

Он рванул ворот сюртука, пуговица отскочила на затоптанный ковер.

— Не надо так. Не надо так о себе, Александр Иванович…

— Ах, милая душа, братик мой! Один ты и понял, голубчик. Кому ни рассказываю — ржут, грохочут, яко беси преисподней! Один ты муку мою чувствуешь… Но посмеяться было над чем! Уж сатана порадел, чтоб все шуткой дурацкой обернулось!

— Продолжайте.

— Схватил я ее, нежную, в свои мужицкие лапищи; сердце зашлось от сладкого ужаса, от счастья смертного! Грянь о ту пору гром небесный, расступись земля — я бы с улыбкой сошел в геенну огненную! Тянусь к ней, сердцем голым к платьицу ее кисейному жмусь. А она…

Он встал с дивана, широко зашагал по комнате, шепча что-то вздрагивающими губами.

— А она? — шепотом повторил Лозовский.

— А она… — Полежаев ухмыльнулся, обнажая желтые от табака зубы. — А она: «Квар-та-а-льный!»

Он резко и громко выкрикнул последнее слово — Лозовский испуганно отшатнулся к стене. Полежаев захохотал.

— Вот-вот, милый, и я так же шатнулся! Ураганом сдуло с дрожек — не боязнь, о нет! Стыд! Горе! О-ди-но-че-ство-о…

Он рухнул на диван и закрыл лицо руками. Лозовский молчал, страшась заговорить. Сашка медленно поднялся, откинул с бледного лба свалявшиеся космы.

— Бездна безнадежности разверзлась перед моими ногами. И брел я пречистой Пречистенкой, натыкаясь, как пьяный, на прохожих. Собаки лаяли на меня, люди шарахались — думали, сумасшедший. Да разве и не сумасшедший я был? И был, и есть сумасшедший.

Он сел, отвалился затылком на засаленную спинку дивана.

— Вы утомлены, Александр Иванович, вам отдохнуть надобно, — тихо сказал юноша.

Полежаев не отвечал. Лицо его было бескровно, скулы проступили явственно и словно бы насмешливо. Лозовский на цыпочках вышел из номера.

8

Отдохнуть не удалось.

Быстрый, требовательный стук в дверь не сразу разбудил его. В тяжелой дреме ему почудилось: гроза гремит, он в деревне, окошко распахнуто, душная летняя ночь ждет дождя… Он открыл опаленные жаждой губы, ловя дыханье предгрозовой прохлады. Стук повторился. Громкий голос потребовал:

— Отворите! Ломать будем!

Полежаев пробормотал с усмешкой:

— Зачем ломать? Отопру.

Но, отворив дверь, он невольно отшатнулся. Грозный сон продолжался: на пороге, рядом с мстительно ухмыляющимся лакеем, стоял ректор Антон Антонович Антонский — Три Антона, как звали его меж собой студенты-словесники. Полное благообразное лицо ректора было растерянно, сдобная продолговатая ямочка подрагивала на подбородке.

— Студент Полежаев, следуйте сейчас за мной, — приказал Три Антона и засопел обиженно.

— Но… — пытался возразить Сашка, облизывая растрескавшиеся губы. Мучительно хотелось пить, в висках тупо, упорно ломило.

— Ступайте со мной! — повторил ректор с трагическим призвоном в голосе. И добавил брезгливо — Застегните штаны и сюртук…

— Vae victis[9], — пробормотал, пытаясь сшутить, Сашка и покорно затопал по длинному коридору.

В карете ректор молчал, бросая на бывшего питомца недоуменные и испуганные взоры. Лишь один раз, когда экипаж содрогнулся на выбоине, сказал укоризненно:

— Эх, господин Полежаев! А ведь я вас в общество любителей российской словесности порекомендовал в свое время.

Это было правдой: рекомендовал в общество сочинителей, коим руководил, не сочиняя ничего, кроме официальных речей и приветствий…

Карета остановилась перед пышным домом с колоннами; швейцар в ливрее и треуголке с галуном почтительно отворил массивную резную дверь и выпустил тощую фигуру седокосматого министра Шишкова.

Шишков так же, как и Три Антона, безмолвствовал. Изредка он вздыхал прерывисто и шептал недоуменно:

— Да как же это так? Да что же это такое?

Сашка попытался украдкой подсмотреть в окошко, куда они едут, но Три Антона резко задернул сторку. Сашка покорно закрыл глаза и зевнул беспечно.

Но подлинное смятенье овладело им, когда усатый гайдук распахнул дверцу кареты и взгляду предстали мощные зубцы кремлевской стены, розовые от раннего погожего солнышка.

Три Антона, почтительнейше откланявшись дряхлому министру, остался растерянно стоять перед подъездом бывшего архиерейского дома. Часовой в высоком кивере, похожем на ведерко, сделал на караул; Шишков, не ответив на приветствие, мелко тряся седатой головой, прошел со своим спутником в залу, где дожидались несколько придворных и чиновников в новеньких вицмундирах и фраках. Министр отрывисто, по-солдатски, кивнул Сашке и, часто переставляя негнущиеся голенастые ноги в бархатных сапогах, прошагал вслед за дежурным офицером во внутренние покои.

Тучный старик в сенаторской ленте благосклонно обратился к Полежаеву:

— Вы, как я вижу, студент?

— Точно так, — деревянно отвечал Сашка.

— Э-э, господин студент… не согласились бы вы, э-э… Я насчет уроков; сына взрослого имею. Юноша весьма начитан, довольно образован, mais il reste beaucoup à faire1. Так не согласились бы вы… э-э, разика два в неделю…