Пленный ирокезец - [14]
— Да, как настоящих, — поддакнул Сашка. — Жаль только, что преступленье наше ненастоящее.
Он разогрел конец свечки и прилепил ее к оконной нише.
— Слушайте…
Но вслух читал недолго: первые же строфы остановили его: они как бы заставляли читать себя медленно, раздумчиво. Звук собственного голоса раздражал, казался слишком грубым. Он все чаще запинался, восхищаясь про себя изяществом мысли, уместностью рифмы, точностью выражения…
— Прелесть какая… Верно как… — бормотал он, растроганно, словно бы недоверчиво мотая головой.
— Дальше! — строго велел Критский.
Он остановился.
— Про тебя, — заметил Ротчев, лукаво подмигивая.
— Про всех нас, — поправил Полежаев. И продолжал вполголоса, медленно, как бы выверяя внутренним слухом каждый звук:
Он вздохнул, отодвинул тонкую книжицу в сторону. — Сколько ума, грусти затаенной. Свободы, легкости…
— Ну же! Продолжай! — понукали товарищи.
— Будет. Я вам не Каратыгин — декламировать. Сами прочтете. А сейчас бай-бай.
Он хитро улыбнулся.
— Теперь я знаю, как «Сашеньку» своего работать…
Но пушкинская легкость обернулась чистым обманом: окрыленность строк, связанных друг с другом кружевной рифмовкой и как бы перепархивающих из строфы в строфу, была ему не под силу. Да и сюжет, едва намеченный в первой главе «Онегина», был как-то неродствен… Впрочем, герой, пожалуй, чем-то похож на «нравственного» кузена, надменного и щеголеватого Дмитрия…
Внезапный задор охватил его: захотелось писать как бы в пику двоюродному братцу.
— Держись, кузен! — бормотал он, потирая ладони, — ты нравствен, а я, брат, ёра и бузотер. Гроза будошников и трактирщиков! Серьезный жанр не по мне. Примусь за пародью…
Как всегда, мешали нетерпенье и лень. Лень было приводить в порядок давние наметки, подвигать дальше своего бесшабашного и безродного героя. А раскачавшись, расскакавшись пером и воображеньем, не терпелось умчаться вперед, не оглядываясь и не останавливаясь, не утруждая себя отделкой кое-как сказавшихся стихов… Впрочем, ему начинала даже нравиться грубоватая неряшливость своей буффонной поэмы.
— Александр Сергеевич артист и аристократ, — бурчал он, вороша исписанные листки. — Ему надо высоко алебарду держать. А я что? Кто? Бастард, неряха…
— Прочел бы, что сочинил-то, — попросил Критский, приподнимаясь на локте.
— А ты разве не спишь?
— Не спится. Сыро, холодно здесь… Ишь, целую поэму накатал.
— Какая поэма… Баловство… Разве вот это местечко:
Сашка прочел еще несколько строф и примолк.
— Знатно, — молвил Критский. — Дальше читай!
— Нет, брат, — засмеялся Полежаев. — Дальше — уволь, не могу. Дальше не для твоих целомудренных ушек. Уж ты извини, решил я порезвиться…
— Ну! — поощрил Ротчев, высовывая из-под шинели вихрастую голову. — Валяй похабёль, не все же студентам Сенеку зубрить да пресным Карамзиным питаться.
— Ну, коль велите, извольте:
Постепенно смелея, он до конца дочитал бурлескную одиссею своего героя под хохот Ротчева и смущенное молчанье Критского.
Каченовский читал последнюю лекцию курса. Предмет был далекий: связи причерноморских скифов с древними славянами. Профессор, словно жуя что-то невкусное, шевелил вдавленными бескровными устами. В открытые окна лезли ветви громадного тополя; зеленые отсветы клейких пахучих листьев прихотливо трепетали и переплетались на тетрадных листах. Воробьи трещали на пыльном карнизе, словно сало на сковороде. Моховая была загромождена экипажами и пешеходами, стекающимися к Александровскому саду. То одна, то другая голова подымалась над столом и с тоскою оборачивалась к улице.
— Господа, прошу закрыть окна, — скрипучим, обиженным голосом повелел профессор.
Окна были захлопнуты. Каченовский постучал сухоньким перстом о край кафедры и одернул длинный двубортный сюртук. Кофейные глазки профессора влажно блеснули из-под нависших седых бровей.
— Внимание, господа. Когда молодой наш государь Николай Павлович изволил взглянуть на тмутараканский камень, его императорское величество тотчас молвил: «Это, верно, подложная надпись!»
Последние слова Каченовский произнес с набожною торжественностью.
— Однако, доказательство бесспорное, — насмешливо пробормотал Полежаев сидящему рядом Критскому. — И это тот самый Каченовский, который подвергает бесстрашному сомнению любой научный авторитет! Эх, профессор, профессор… Господин профессор, — громко попросил он, вставая, — дозвольте выйти?
— Полежаев, я завершаю. Потерпите.
— Дозвольте, господин профессор. Мне по неотложной нужде.
Упрямство студента было неприлично, даже дерзко. Сдержанный смешок прокатился в душной, притихшей аудитории. Но Каченовский благоволил талантливому питомцу и баловал, печатая в своем «Вестнике».
В книге "Недуг бытия" Дмитрия Голубкова читатель встретится с именами известных русских поэтов — Е.Баратынского, А.Полежаева, М.Лермонтова.
В 1915 г. немецкая подводная лодка торпедировала один из.крупнейших для того времени лайнеров , в результате чего погибло 1198 человек. Об обстановке на борту лайнера, действиях капитана судна и командира подводной лодки, о людях, оказавшихся в трагической ситуации, рассказывает эта книга. Она продолжает ставшую традиционной для издательства серию книг об авариях и катастрофах кораблей и судов. Для всех, кто интересуется историей судостроения и флота.
6 и 9 августа 1945 года японские города Хиросима и Нагасаки озарились светом тысячи солнц. Две ядерные бомбы, сброшенные на эти города, буквально стерли все живое на сотни километров вокруг этих городов. Именно тогда люди впервые задумались о том, что будет, если кто-то бросит бомбу в ответ. Что случится в результате глобального ядерного конфликта? Что произойдет с людьми, с планетой, останется ли жизнь на земле? А если останется, то что это будет за жизнь? Об истории создания ядерной бомбы, механизме действия ядерного оружия и ядерной зиме рассказывают лучшие физики мира.
Роман на стыке жанров. Библейская история, что случилась более трех тысяч лет назад, и лидерские законы, которые действуют и сегодня. При создании обложки использована картина Дэвида Робертса «Израильтяне покидают Египет» (1828 год.)
«Свои» — повесть не простая для чтения. Тут и переплетение двух форм (дневников и исторических глав), и обилие исторических сведений, и множество персонажей. При этом сам сюжет можно назвать скучным: история страны накладывается на историю маленькой семьи. И все-таки произведение будет интересно любителям истории и вдумчивого чтения. Образ на обложке предложен автором.
Соединяя в себе, подобно древнему псалму, печаль и свет, книга признанного классика современной американской литературы Дениса Джонсона (1949–2017) рассказывает историю Роберта Грэйньера, отшельника поневоле, жизнь которого, охватив почти две трети ХХ века, прошла среди холмов, рек и железнодорожных путей Северного Айдахо. Это повесть о мире, в который, несмотря на переполняющие его страдания, то и дело прорывается надмирная красота: постичь, запечатлеть, выразить ее словами не под силу главному герою – ее может свидетельствовать лишь кто-то, свободный от помыслов и воспоминаний, от тревог и надежд, от речи, от самого языка.
В 1965 году при строительстве Асуанской плотины в Египте была найдена одинокая усыпальница с таинственными знаками, которые невозможно было прочесть. Опрометчиво открыв усыпальницу и прочитав таинственное имя, герои разбудили «Неупокоенную душу», тысячи лет блуждающую между мирами…1985, 1912, 1965, и Древний Египет, и вновь 1985, 1798, 2011 — нет ни прошлого, ни будущего, только вечное настоящее и Маат — богиня Правды раскрывает над нами свои крылья Истины.