Пленный ирокезец - [14]
— Да, как настоящих, — поддакнул Сашка. — Жаль только, что преступленье наше ненастоящее.
Он разогрел конец свечки и прилепил ее к оконной нише.
— Слушайте…
Но вслух читал недолго: первые же строфы остановили его: они как бы заставляли читать себя медленно, раздумчиво. Звук собственного голоса раздражал, казался слишком грубым. Он все чаще запинался, восхищаясь про себя изяществом мысли, уместностью рифмы, точностью выражения…
— Прелесть какая… Верно как… — бормотал он, растроганно, словно бы недоверчиво мотая головой.
— Дальше! — строго велел Критский.
Он остановился.
— Про тебя, — заметил Ротчев, лукаво подмигивая.
— Про всех нас, — поправил Полежаев. И продолжал вполголоса, медленно, как бы выверяя внутренним слухом каждый звук:
Он вздохнул, отодвинул тонкую книжицу в сторону. — Сколько ума, грусти затаенной. Свободы, легкости…
— Ну же! Продолжай! — понукали товарищи.
— Будет. Я вам не Каратыгин — декламировать. Сами прочтете. А сейчас бай-бай.
Он хитро улыбнулся.
— Теперь я знаю, как «Сашеньку» своего работать…
Но пушкинская легкость обернулась чистым обманом: окрыленность строк, связанных друг с другом кружевной рифмовкой и как бы перепархивающих из строфы в строфу, была ему не под силу. Да и сюжет, едва намеченный в первой главе «Онегина», был как-то неродствен… Впрочем, герой, пожалуй, чем-то похож на «нравственного» кузена, надменного и щеголеватого Дмитрия…
Внезапный задор охватил его: захотелось писать как бы в пику двоюродному братцу.
— Держись, кузен! — бормотал он, потирая ладони, — ты нравствен, а я, брат, ёра и бузотер. Гроза будошников и трактирщиков! Серьезный жанр не по мне. Примусь за пародью…
Как всегда, мешали нетерпенье и лень. Лень было приводить в порядок давние наметки, подвигать дальше своего бесшабашного и безродного героя. А раскачавшись, расскакавшись пером и воображеньем, не терпелось умчаться вперед, не оглядываясь и не останавливаясь, не утруждая себя отделкой кое-как сказавшихся стихов… Впрочем, ему начинала даже нравиться грубоватая неряшливость своей буффонной поэмы.
— Александр Сергеевич артист и аристократ, — бурчал он, вороша исписанные листки. — Ему надо высоко алебарду держать. А я что? Кто? Бастард, неряха…
— Прочел бы, что сочинил-то, — попросил Критский, приподнимаясь на локте.
— А ты разве не спишь?
— Не спится. Сыро, холодно здесь… Ишь, целую поэму накатал.
— Какая поэма… Баловство… Разве вот это местечко:
Сашка прочел еще несколько строф и примолк.
— Знатно, — молвил Критский. — Дальше читай!
— Нет, брат, — засмеялся Полежаев. — Дальше — уволь, не могу. Дальше не для твоих целомудренных ушек. Уж ты извини, решил я порезвиться…
— Ну! — поощрил Ротчев, высовывая из-под шинели вихрастую голову. — Валяй похабёль, не все же студентам Сенеку зубрить да пресным Карамзиным питаться.
— Ну, коль велите, извольте:
Постепенно смелея, он до конца дочитал бурлескную одиссею своего героя под хохот Ротчева и смущенное молчанье Критского.
Каченовский читал последнюю лекцию курса. Предмет был далекий: связи причерноморских скифов с древними славянами. Профессор, словно жуя что-то невкусное, шевелил вдавленными бескровными устами. В открытые окна лезли ветви громадного тополя; зеленые отсветы клейких пахучих листьев прихотливо трепетали и переплетались на тетрадных листах. Воробьи трещали на пыльном карнизе, словно сало на сковороде. Моховая была загромождена экипажами и пешеходами, стекающимися к Александровскому саду. То одна, то другая голова подымалась над столом и с тоскою оборачивалась к улице.
— Господа, прошу закрыть окна, — скрипучим, обиженным голосом повелел профессор.
Окна были захлопнуты. Каченовский постучал сухоньким перстом о край кафедры и одернул длинный двубортный сюртук. Кофейные глазки профессора влажно блеснули из-под нависших седых бровей.
— Внимание, господа. Когда молодой наш государь Николай Павлович изволил взглянуть на тмутараканский камень, его императорское величество тотчас молвил: «Это, верно, подложная надпись!»
Последние слова Каченовский произнес с набожною торжественностью.
— Однако, доказательство бесспорное, — насмешливо пробормотал Полежаев сидящему рядом Критскому. — И это тот самый Каченовский, который подвергает бесстрашному сомнению любой научный авторитет! Эх, профессор, профессор… Господин профессор, — громко попросил он, вставая, — дозвольте выйти?
— Полежаев, я завершаю. Потерпите.
— Дозвольте, господин профессор. Мне по неотложной нужде.
Упрямство студента было неприлично, даже дерзко. Сдержанный смешок прокатился в душной, притихшей аудитории. Но Каченовский благоволил талантливому питомцу и баловал, печатая в своем «Вестнике».
В книге "Недуг бытия" Дмитрия Голубкова читатель встретится с именами известных русских поэтов — Е.Баратынского, А.Полежаева, М.Лермонтова.
В очередной книге Феликса Фельдмана «Времена» охвачено время почти столетнего периода жизни Европы. В повести «Юбилей» на примере судеб отдельных семей в Берлине и судеб евреев одной из провинций Германии рассказывается о формах и методах геноцида еврейского населения страны, участия их сограждан в политике нацизма, а также об отношении современного молодого поколения страны к этому преступлению. В большинстве рассказов – продолжение темы жизни еврейства периода Второй мировой войны и после неё в СССР.
Все слабее власть на русском севере, все тревожнее вести из Киева. Не окончится война между родными братьями, пока не найдется тот, кто сможет удержать великий престол и возвратить веру в справедливость. Люди знают: это под силу князю-чародею Всеславу, пусть даже его давняя ссора с Ярославичами сделала северный удел изгоем земли русской. Вера в Бога укажет правильный путь, хорошие люди всегда помогут, а добро и честность станут единственной опорой и поддержкой, когда надежды больше не будет. Но что делать, если на пути к добру и свету жертвы неизбежны? И что такое власть: сила или мудрость?
Повесть о первой организованной массовой рабочей стачке в 1885 году в городе Орехове-Зуеве под руководством рабочих Петра Моисеенко и Василия Волкова.
Исторический роман о борьбе народов Средней Азии и Восточного Туркестана против китайских завоевателей, издавна пытавшихся захватить и поработить их земли. События развертываются в конце II в. до нашей эры, когда войска китайских правителей под флагом Желтого дракона вероломно напали на мирную древнеферганскую страну Давань. Даваньцы в союзе с родственными народами разгромили и изгнали захватчиков. Книга рассчитана на массового читателя.
В настоящий сборник включены романы и повесть Дмитрия Балашова, не вошедшие в цикл романов "Государи московские". "Господин Великий Новгород". Тринадцатый век. Русь упрямо подымается из пепла. Недавно умер Александр Невский, и Новгороду в тяжелейшей Раковорской битве 1268 года приходится отражать натиск немецкого ордена, задумавшего сквитаться за не столь давний разгром на Чудском озере. Повесть Дмитрия Балашова знакомит с бытом, жизнью, искусством, всем духовным и материальным укладом, языком новгородцев второй половины XIII столетия.
Лили – мать, дочь и жена. А еще немного писательница. Вернее, она хотела ею стать, пока у нее не появились дети. Лили переживает личностный кризис и пытается понять, кем ей хочется быть на самом деле. Вивиан – идеальная жена для мужа-политика, посвятившая себя его карьере. Но однажды он требует от нее услугу… слишком унизительную, чтобы согласиться. Вивиан готова бежать из родного дома. Это изменит ее жизнь. Ветхозаветная Есфирь – сильная женщина, что переломила ход библейской истории. Но что о ней могла бы рассказать царица Вашти, ее главная соперница, нареченная в истории «нечестивой царицей»? «Утерянная книга В.» – захватывающий роман Анны Соломон, в котором судьбы людей из разных исторических эпох пересекаются удивительным образом, показывая, как изменилась за тысячу лет жизнь женщины.«Увлекательная история о мечтах, дисбалансе сил и стремлении к самоопределению».