Платон. Его гештальт - [51]
Вот что я могу сказать в похвалу Сократу, друзья, и, с другой стороны, в упрек ему, поскольку попутно я рассказал вам, как он меня обидел. Обошелся он так, впрочем, не только со мной, но и с Хармидом, сыном Главкона, и с Евтидемом, сыном Диокла, и со многими другими: обманывая их, он ведет себя сначала как их поклонник, а потом сам становится скорее предметом любви, чем поклонником.[259]
Теперь уже не старший влюблен, не ведомый любим водителем, а старший, вождь, становится любимым, и необычные слова Федра оборачиваются ложью, потому что божественен теперь любимый, а не любящий. Но духовный господин требует от младшего столь строго повиновения, что «с тех пор, как я в него влюбился, мне больше не разрешено ни поговорить с каким-нибудь красавцем, ни даже посмотреть на него», ведь закон единого центра подразумевает абсолютную преданность любимому. Юный Алкивиад из первого диалога, озаглавленного этим именем, еще способен на такое ученичество:
— Если ты захочешь, Сократ.
— Нехорошо ты говоришь, Алкивиад.
— Но как же надо сказать?
— Этого хочет бог.
— Вот я и говорю это. И еще добавлю, что теперь мы, пожалуй, поменяемся ролями, мой Сократ: ты возьмешь мою личину, я — твою. Начиная с нынешнего дня я, может статься, буду сопровождать тебя, ты же позволишь мне себя сопровождать.[260]
Сократ отвечает: «Хорошо, если б ты остался при этом решении», и говорит так, потому что уверен, что сможет привести его к божественному:
— Кто же твой опекун, Сократ?
— Бог, мой Алкивиад, запрещавший мне до сего дня с тобой разговаривать, и, доверяя ему, я утверждаю, что почет придет к тебе ни с чьей иной помощью, но лишь с моей.[261]
Но, повзрослев, Алкивиад уже больше не может выносить бремя этого тихого служения и, соблазненный «славой в глазах толпы», покидает духовное царство, признавшись учителю:
У меня еще много недостатков, но я пренебрегаю самим собой и занимаюсь делами афинян… Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него наутек, а когда вижу его, мне совестно.[262]
В мифическом образе исход «Пира» показывает всю строгость этого господства: Алкивиад, улегшийся было на ночлег между Сократом и Агафоном, чтобы, избавившись от гнета преданного служения, любить сразу обоих и добиться еще более усердных домогательств, выбывает из игры в силу того, что Агафон оставляет его и ложится по другую сторону от учителя, так что последний теперь оказывается посередине, а Алкивиад, всеми брошенный, остается с краю.[263] Подданный царства, возгордившийся источаемым им собственным теплом и оставивший свою орбиту вокруг общего солнца, будет выброшен в беспредельное пространство Вселенной и разобьется там о чужие небесные тела, как было суждено Алкивиаду, или скоро окоченеет в холодном эфире, лишь временами воспламеняясь, подобно метеору, когда его коснется сопротивление чуждой атмосферы.
Таким образом, круг несения стражи предстает перед нами не как рыхлая всеобщность, не как сообщество рядом стоящих свидетелей, а строго структурированным в отношении господства и служения, и если «Политая» с ее понятиями «олигархии» или «царской власти» стремилась лишь определить внешние масштабы культа, то «Пир» позволяет нам заглянуть во внутреннюю структуру самого этого круга, и потому мифическое возвеличение образа Сократа наряду с прежним своим назначением — поддерживать вечную действительность культа, получает еще одно — удовлетворить нужду в едином господстве и несением стражи обеспечить единственность трона, который в поздней Академии в результате вполне понятного смещения занял сам Платон. Это означает, что более узкий круг стражей государства определен еще и господством одного правителя, поскольку в мифе этот правитель преодолевает положенный человеку предел и, возносясь над ним, достигает теменем венца Первого в новом царстве.
Но стражи, объединенные в братство своим стремлением к более высокому человеческому образу и служением идеям, образуют, как мы уже говорили, единое тело торжества и священнодействия; ведь отеческое восхищение равными, как на подбор, духовными сыновьями, одинаково выказываемое всем им, сильнее, чем кровные узы, сплачивает их, друзей нового царства, в единый род:
Проводя время с таким человеком, он, я думаю, соприкасается с прекрасным и родит на свет то, чем давно беременен. Всегда помня о своем друге, где бы тот ни был — далеко или близко, он сообща с ним растит свое детище, благодаря чему они гораздо ближе друг другу, чем мать и отец, и дружба между ними прочнее, потому что связывающие их дети прекраснее и бессмертнее.[264]Образ и манера поведения, приобретенные в ходе несения стражи из одного и того же центрального источника и воплотившиеся в телах друзей царства не как их собственность, а как способ бытия, наполняют их единой любовной кровью. Еще глубже в их круг нас вводит «Федр»:
Каждый выбирает среди красавцев возлюбленного себе по нраву и, словно это и есть Эрот, делает из него для себя кумира и украшает его, словно для священнодействий. Спутники Зевса ищут Зевсовой души в своем возлюбленном: они смотрят, склонен ли он по своей природе быть философом и вождем, и, когда найдут такого, влюбляются и делают все, чтобы он таким стал… Те же, кто следовал за Герой, ищут юношу царственных свойств и, найдя такого, ведут себя с ним точно так же. Спутники Аполлона и любого из богов, идя по стопам своего бога, ищут юношу с такими же природными задатками, как у них самих, и, найдя его, убеждают его подражать их богу, как это делают они сами. Приучая любимца к стройности и порядку, они, насколько это кому по силам, подводят его к занятиям и к идее своего бога, подражая ему сами и всячески стараясь склонить юношу следовать его ритму.
