Платон. Его гештальт - [50]

А безначалье — худшее из зол.

Оно и грады губит, и дома Ввергает в разоренье, и бойцов, Сражающихся рядом, разлучает.[253]

Подобно тому как высокая трагедия воспевает героизм как качество, присущее лишь немногим, а в образе бездеятельного хора отделяет то осуждающий, то смягчающийся, но всегда лишь резонирующий народ от властного центра действия, при том что в культе такой выбор, такое обособление созидательных сил сохраняется как форма греческого бытия, — так и у Платона понимание олигархии и четкое различение господина и раба обусловливаются самой сутью греческой жизни. Мы уже видели Сократа, сына бедного каменотеса, в кругу самых богатых и знатных юношей, и если при обсуждении ремесел он считал подходящим судьей лишь того, кто сам хорошо в них разбирался, то в наитруднейшем деле — деле государства — тон, по его мнению, мог задавать только властитель, государственный муж; и если улучшению лошадей способствует один лишь наездник, все же остальные только их портят, то и человеческая доблесть нуждается в одном образце, а выбор из многих замутняет и портит ее. Культ личности, учреждаемый ради нее самой, не опасен там, где путем тщательного отбора стремятся лишь укрепить, уплотнить центральный источник силы, где в прославляемом образе сохраняется представление о том самоотречении, с которым центр жертвует собой ради целого круга, тогда как противоположный ему образ тирана подвергается самому жесткому осуждению как наихудшее из человеческих проявлений, и где «философу не подобает все время говорить о личностях».[254] Число избранных не должно быть шире, чем подразумевается именами «царская власть» или «аристократия»,[255]и товарищей по совместной страже в городе меньше, чем кузнецов,[256] потому что все живое происходит из зерна, а сущность зерна заключена в наиболее плотной его сердцевине и не расточается на более широкий круг — «в числе корон сокрыта всякая возможность», — и только тот, кто занят изготовлением чего-нибудь, начинает с того, что определяет для себя его длину и ширину, и полагает, что большие размеры придадут изготовленному большую ценность. И как зерно прорастает только во тьме питающей его почвы, а на свету засыхает, так и «По-лития» укрывает внутренний союз стражи в тени загадки. В ней освещены лишь пути, по которым воспитанник после длительной подготовки и строгих экзаменов подходит к преддверию знания, и здесь рассказывается обо всем, поскольку обучение может быть преподано, — но там, где он, уже будучи избран, вступает в центральные покои, он скрывается из виду для оставшихся снаружи, которым ничего не известно о жизни вождей, кроме того, что там, в глубине, они предаются созерцанию идей, ведущему к преображению и дарящему посвящение.

Не знаю: мне ли знать дела владык?[257]

Ибо если в процессе обучения, воспитания и отбора законы необходимы для того, чтобы придать какой-то вид и направленность тому, что само по себе еще не видно, то творческой сердцевине не может быть положен никакой ограничительный предел, никакая строгая, нерастяжимая граница со стороны закона, — там, где поступающие из ствола соки стремятся наполнить собой отдаленные ветви, единственной заповедью остается лишь полнота собственной жизни. Логос закона затруднил бы ее дыхание, помешал бы ей свободно вздыматься и опадать. Сердце не может биться, соразмеряясь с механическим тактом часов, оно привыкло спешить или медлить, повинуясь лишь неукротимой судьбе. «Полития» может только подвести нас к вратам святыни, но не провести через них, и потому умолкает там, где у Платона возникает образ культовой общности.

Только что было сказано, что смысл и само существование союза избранных состоит в созерцании идей. А о том, как их фигуры — рядом друг с другом и друг за другом — располагаются вокруг центра, как эти телесные порядки меняются сообразно ритму несения стражи и соподчиняются новому господству, — об этом нам расскажет песнь эроса, раз уж закон логоса здесь умолкает.

В отличие от оперирующей требованиями и доказательствами «Политии», которая, возможно, и вызревала в целом подобно плоду, но в отдельных своих положениях несомненно произведена логосом и потому не может сдержать бурные воды духовного союза, образ живого царства нам может представить «Пир», который, сам будучи мифом, всюду ведет речь о жизни и органическом росте, а не о законе и мертвом формате. Здесь простирается царство эроса: мы уже видели, как он движется вокруг центральных идей, погруженный в их созерцание, и создает их образы-подобия; из «Пира» мы также знаем, что он должен подчинить себе и живое тело общности, и теперь мысленно накладываем образы «Пира» на структуру «Политии», чтобы окинуть единым взором все царство в целом.

В центре культа находится мифическая фигура Сократа, ею обеспечивается ценность и достоинство идеи как меры, присущей благородному человеку, а как действительность вечного, она дает право на участие в несении стражи, которое может быть даровано только тем, кто служит эросу: таково было слово учителя.

Бытовавшая у греков любовь к мальчикам становится чувственной почвой, из которой вырастает платонический эрос, обретающий свою предметность и направленность. Если прежде старший из любовников платил за доставленные наслаждения младшему, своему возлюбленному, дружеской помощью и духовным водительством, и потому Федр вполне мог сказать, что «любящий божественнее любимого, потому что вдохновлен богом»,