Платон. Его гештальт - [49]

Здесь приобретает силу та ценность, которая еще до всякого разделения на истинное и неистинное, хорошее и плохое кладет на свою чашу весов безотносительную самодостаточность благородной жизни, то, что Гёте называет «способствующим, необходимым, подходящим»: это «как бы некая правильность жизни, которая получает свой критерий уже не от отдельных своих содержаний, а от подключенности, подогнанности к великому целому природы в ее метафизическом и религиозном понимании».[249] Конечно, отдельное содержание мысли у Платона тоже должно удовлетворять требованию истинности, и в этом заключалась наивысшая задача Сократовой борьбы против софистического размывания истины, задававшая ее рациональный тон; но в целом Платонова «Полития» поднимается над такими спорами, поскольку там, где речь заходит о цельности и неразделенности жизни, отвлеченность мышления и частичная логическая ответственность не могут служить надежной основой, и жизненное целое удерживается только благодаря тому, что является «способствующим, необходимым и подходящим» для самой жизни. Если, когда мы излагали наше понимание идеи, еще вызывало удивление, что математические идеи, в коих всё же полагаются наиболее основательные гипотезы и содержатся наиболее ясные истины, переставали давать какой-либо результат, коль скоро мы брали их в отрыве от движения к божественному центру agathon, к этому источнику поддержания всякого бытия, то теперь это раскрывается в строгом смысле: истина мысли не есть высшая жизненная истина, и «истинно лишь то, что плодотворно».

Уже вокруг живого Сократа круг смыкается не на почве общности мысли; любовная близость, а не понятийная абстрактность привязывает к нему Алкивиада, и сколь часто мысли учителя бывают далеки для ума Критона и Аполлодора, столь же близки для них слезы и голос сердца:

С тех пор как я стал проводить время с Сократом и взял за правило ежедневно примечать все, что он говорит и делает, не прошло и трех лет. Дотоле я бродил где придется, воображая, что занимаюсь чем-то стоящим, а был жалок, как любой из вас, — к примеру, как ты теперь.[250]

Когда культ принимает более яркую форму, Платон открыто провозглашает эрос порождающей силой и установителем границ. Рубежи нового царства действительны лишь в той мере, в какой уста еще могут приблизиться к уху, и телесное соседство представляет собой форму бытия, а не устанавливается законом, является не просто требованием, а уже самим исполнением как таковым; ведь только таким способом то, что было порождено плотью учителя, может, не закосневая в форме тезиса, развиться и принести плод в виде человеческой манеры и жеста, только так можно будет обойтись без этого моста из букв, без лишающих нас плоти письмен, пользование которыми подобно сооружению искусственного парника для семян, прорастающих в Адонисовом саду, тогда как земледельцу следовало бы, высматривая на небе благоприятное светило, терпеливо ждать наступления подходящей для посева поры.

— А человек, обладающий знанием справедливого, прекрасного, благородного, — что же он, по-нашему, меньше земледельца заботится о своем посеве?

— Ни в коем случае.

— Значит, он не станет всерьез писать по воде чернилами, сея при помощи тростниковой палочки сочинения, не способные помочь себе словом и должным образом научить истине.

— Это было бы невероятно.

— Конечно. Но вероятно, ради забавы он засеет сады письмен и станет писать… Так-то это так, милый Федр, но еще лучше, по-моему, станут такие занятия, если пользоваться искусством диалектики: взяв подходящую душу, такой человек со знанием дела насаждает и сеет в ней речи, способные помочь и самим себе и сеятелю, ибо они не бесплодны, в них есть семя, которое родит новые речи в душах других людей, способные сделать это семя навеки бессмертным, а его обладателя счастливым настолько, насколько может быть человек.[251]

Там, где наклон головы и движение глаз уже не творят свое чудо, где неизменно чистый тон голоса больше не наполняет собою спокойное, доверительное слово, — там стороннее, пробивающееся издали вожделение понуждает писца освещать происходящее искусственным, резким светом и, компенсируя нехватку телесности, возбуждать дух с помощью духа.

Здесь проходит граница духовных владений, за которой удаленность членов светящегося тела от центрального огня становится слишком велика, чтобы они, еще освещаемые им, могли и далее увеличивать его протяженность.

— О какой границе ты говоришь?

— По-моему, вот о какой: государство можно увеличивать лишь до тех пор, пока оно не перестает быть единством, но не более этого.[252]

А чтобы это единство не превратилось в ненасытимую никакими жертвами прожорливую всеобщность, равнодушно противостоящую индивидууму, вырванному из всех более интимных, более телесных связей, чтобы оно не исчезало, а всегда сохранялось и оставалось данностью, схватывалось не в понятии, а попросту руками, — для всего этого существуют чувственные образы, в коих оно улавливается и закрепляется властителем: пусть «весь полис» будет подобен «человеческому телу», или «дому», пусть он будет устроен сообразно воле властителя и укрыт под отеческой крышей. Только в этот экуменический образ единичный человек может погрузиться, чтобы обрести самого себя, от всеобщности же он должен спасаться бегством, постоянно себя подгоняя; здесь он природное звено, питаемое круговоротом органических сил, не ведающее себялюбия, но необходимое для существования общего живого тела; там — мертвое число, которое подлежит только механическому суммированию или теряется как цифра в бесконечном ряду. Эгоизм и альтруизм, свобода и прочие противоположности, в трении между которыми истирается обескровленный понятиями гештальт, могли разрастись ядовитым сорняком лишь в уже тронутом тлением теле экуменического строения; как общественный дефект или тем более как предмет устремлений они незнакомы ни Греции, ни Риму. Конечно, нам могут здесь напомнить о случаях своекорыстного предательства греческих вождей, указать на государственные законы, направленные на сглаживание всякой выдающейся индивидуальности, ее подчинение общим интересам, и даже придраться к самому Платону, когда он отводит человеческому Я слишком важное место в государственной структуре и выбирает царем философа, то есть самого себя, — но мы знаем, что сформировать духовное тело искомого царства может только напряжение, возникающее между господством и служением, что самопроизвольно вырастающую структуру с ее особым, неуравновешенным состоянием нельзя рассматривать с точки зрения схемы, что противонаправленные силы не могут тут просто погасить друг друга, как это происходит в конструируемом государстве всеобщего, и предъявлять такие требования к экуменическому строению вообще недопустимо. Какая-нибудь механическая конструкция, конечно, должна остерегаться эгоизма, который своей работой может вывести ее из строя, и требовать альтруизма как защиты от него, но живому телесному произрастанию такое деление совершенно чуждо.