Платон. Его гештальт - [47]
С помощью мифа Платон возвышает свой образ Сократа до героического. Миф и героика имеют общий источник, они рождаются и растут под воздействием как чувственной данности, так и возвышенной реальности человека. Тем самым героическое предстает как явление по существу своему греческое и противопоставляется идеализму гуманистов, потому что никогда не отказывается от действительности ради более прекрасных фантомов, никогда не истончает ее до идеала, а преподносит реальные факты во всей возможной полноте, не смягчая даже аномалий и странностей, хотя и не ради них самих, а в силу принципиальной привязки к действительности. Такую градацию мы обнаруживаем, в частности, у греков, поскольку там, где даже величайший человек мог быть лишь представителем той или иной их совокупности и где была немыслима никакая «личность», величина, возвышающаяся над общим духовным уровнем, могла быть легитимирована лишь возведением ее в сферу божественного.
Теперь, когда героизация посредством мифа понята нами как наивысшая и глубочайшая действительность, как вечно возвращающаяся и потому всегда присутствующая в настоящем реальность, мы можем подробнее рассмотреть культ, о котором уже известно, что он мог расцвести только на основе реальности, изучить его как пробивающийся на этой плодородной почве родник. Подобно тому как в час зачатия сливаются воедино все страсти жизни вплоть до влечения к смерти, здесь, в этом единении мифа, героизации и культа, все причиненные им содрогания следуют друг за другом в столь жаркой тесноте, что от пробегающей между ними искры разгорается яркое пламя религии; миф, возможный лишь в новую боговидческую эпоху, и героизм, понуждающий стать на колени, «ибо почитание великого человека либо религиозно, либо ничего не значит», заставляют ученика принять культ и посвятить полученную от учителя мудрость средоточию новой, обретаемой в этом культе жизни, а с другой стороны, образно представить ее как новую, культовую действительность в потоке, исходящем из божественного сердца и растекающемся по все растущим членам. Так, в «Апологии» Сократ вдается в мерцающий блеском древности и славы мир Трои, выступает защитником брачного союза между богом и человеком и даже называет себя братом Ахилла;[244] в «Федре» Пан и нимфы говорят его звучным голосом, что делает его провозвестником космических событий, восстановленных его учеником; и когда Алкивиад в «Пире», рассуждая об эросе как о культовой силе, торжественно благословляет самого Сократа стать охранителем и носителем эроса, круг духовного царства замыкается там, где в центральном святилище покоится сократический гештальт и где эрос, от центра до краев связанный культом, с помощью творческих идей порождает образы новой меры. И это возвышение в жертвенной службе произошло по указу богов, ради неимоверно тяжкого удела избравших Сократа провозвестником и воспламенителем. Теперь понятно, почему во всех диалогах колокольный звон слышен только из одних уст, почему молчит сам Платон: не по скромности гения, как мнится недалеким умам, и не из-за «сокровенности» этой «сфинксовой породы», этого «чудовищного симбиоза гордости и самоуверенности», как полагал Ницше, — не будем с позиции личности трактовать надличностные нужды мира и зарождающейся в нем новизны,[245] — только потому, что Сократ в качестве центра, связующего человека и Бога, покоится там, где бесконечное умирает, чтобы обрести жизнь в конечном, а конечное — чтобы пребыть в бесконечном, где совершается священная переплавка сердца, вновь вспомнившего о том, что «от богов ведете вы свое происхождение».
Нам становится не по себе, когда мы замечаем у Павла все еще, даже из самых суровых застенков пробивающийся соблазн стать на место Христа, но дикая мысль о том, чтобы Платон отодвинул Сократа на второй план и сделал центральной свою собственную персону, и вовсе не может прийти нам в голову; и все же здесь для нас открывается редкая возможность увидеть, что ученик превосходит учителя по всем человеческим дарованиям, хотя и не по божественному уделу. Однако более высокий дар — способность охватить весь мир, сопрячь человека с космосом и основать новое царство — заставляет ученика не только возвысить и героизировать образ учителя, но и изменить его так, чтобы он, ограниченный только своими силами, никогда не смог установить господство собственного гештальта во всех областях царства. В главе о Сократе мы уже обсудили, как личный демон превращается в божество человеческой общности, указывающей индивидууму его место в космосе, причем превращение это основывается на расширении только человеческого эйдоса до космической идеи и вызвано становлением нового царства, — и собираемся теперь, двигаясь в направлении от «Пира» к «Федру», мысленно проследить за тем, как Сократ из незнакомца, прогуливающегося среди цветов и холмов, превращается в певца божественного Пана. Если бы Сократ сам пропел гимн Диотимы, речь в «Федре» шла бы только о продолжении пути, а не о превращении, поскольку же исполнение гимнов признается непривычным для него и отводится устам Диотимы, то в «Федре» появляется еще один, более высокий слой. Прелюдия в пригороде, в интимном разговоре обещающая открыть более глубокие тайны, чем то допускала опьяневшая компания в «Пире», своим смысловым развертыванием, как и в большинстве диалогов Платона, намечает не только настроение, но и содержание всей беседы, заключает в виде ростка все, что будет сказано и помыслено, в несказуемом образном жесте и лишь постепенно, но всегда соблюдая пластическую завершенность, переводит смысл в ясное слово. Непривычно и примечательно уже одно то, что Сократа застают за пределами городских стен, и хотя поначалу эта странность остается без внимания, позднее на нее как раз ложится сильный акцент:
