Платон. Его гештальт - [45]

Очищение аффектов есть в то же время и очищение апейрона, и потому, если мы выясним, что утрачивает apeiron, когда его связывает peras, то это прольет свет на оба вопроса. Бесконечное сохраняется в гештальте как интенсивная непрерывность и как необходимая co-причина ее чувственного бытия; от чего оно избавляется, так это от низкой оценки со стороны Платона и от упрека в том, что представляет собой смешение, которое в результате однозначного соразмерения Всего с гештальтом Единого должно смениться различенной в себе однородностью. Море удовольствия и неудовольствия, существующих только в их смеси, тоже может успокоиться и стать надежной основой жизни только тогда, когда разгладит свои вздымающиеся и колеблющиеся волны, чтобы в его ровной поверхности, как в благодарном зеркале, отразилось солнце, когда встречные противоборствующие ветра удовольствия и неудовольствия больше не будут приводить его в волнение и оно выровняет свою гладь под одним ветром — дуновением взошедшего из этой смеси и очищенного удовольствия, уже не гонимого и вообще никак не затрагиваемого неудовольствием.

— Но какие же удовольствия, о Сократ, при правильном размышлении можно было бы признать истинными?

— Это удовольствия, вызываемые красивыми, как говорят, красками, очертаниями, многими запахами, звуками и всем тем, что при незаметной и не связанной со страданием потребности приносит нам заметное и приятное удовлетворение, не омраченное никаким недовольством.[239]

Подобно тому как беспредельное должно отказаться от причиняемого им смешения, чтобы сохраниться в пределе, так и то, чем аффективный апейрон очищается от смеси удовольствия и неудовольствия, заключается в освобождении удовольствия от тоски по боли и от нужды в страдании, когда радости ищут только как противодействия; удовольствие должно наполнять собою жизнь как «врожденное»[240] самодвижение, а не как средство исцеления, и поскольку оно возникло не из неудовольствия, а из самого себя, оно может не срываться назад, в неизведанную бездну неудовольствия и сохранять свою собственную непрерывность, ведущую к блаженной вечной жизни. Там, где удовольствие становится непрерывно длящимся жизненным состоянием, восходит эллинское солнце, и под его безмятежной улыбкой нет места аскезе, возникающей из беззащитности перед неудовольствием.

Удовольствие есть некая слаженность,[241]и там, где беспредельное, связанное пределом, даже в самом стесненном пространстве продолжает благоговейно петь хвалу мирозданию, рождается улыбка и танец, а там, где сопряжение разрывается, возникает неудовольствие: «Смотри же, будет ли тебе понятно объяснение, которое говорит: если вид, возникший и сложившийся из беспредельного и предела, распадается, то такой распад производит неудовольствие; путь же к его восстановлению и само его возвращение производят повсюду удовольствие». Где бы ни кружило бесконечное, связанное человеческой мерой, удовольствие там всегда рождается из самого себя, а не является простым придатком к чему-либо, оно — воздух эроса, который всегда был художником, искусным в создании таких гештальтов, крепостью мироздания и космическим мастером. Его произведения «прекрасны не по отношению к чему-либо, как это можно сказать о других вещах, но вечно прекрасны сами по себе, по своей природе и возбуждают некое имманентное удовольствие, не имеющее ничего общего с удовольствием от щекотания».[242] «Чистое удовольствие» возвышает, таким образом, всякий поступок, делает волевым жест, запечатлевает мысль на лице, ум в складках лба и замыкает для нас, стремившихся показать, что истинный первооткрыватель души никогда не предавал поношению тело, последний контур между внутренним и внешним вновь созданного им человека.

Мифический вождь

Мы полагаем, что в последних своих рассуждениях настолько полно представили глубинные особенности учения Платона, что его сущность раскрылась как жизненная форма, а не просто наука, и как властно охватывающая нас религиозная воля, а не бесстрастная ученая концепция. Фраза о философе-поэте, любившем художественно украшать свои идеи, может забыться, если мы в дальнейшем учтем, что в предпринятом им уплотнении идей, благодаря превращению мысли в дитя плоти, изначальная сила человеческого созидания выполнила свою наивысшую, религиозную функцию, и что порожденный ею культ следует отличать от искусства и тем более от утонченного артистизма. В искусстве Все и Одно примирены между собой, и Все существует только ради Одного, ради того чтобы сгладить в нем всякую напряженность и привести к космическому покою, в культе Одно существует только ради Всего, оно рвется извлечь Бога из религиозной символики и жаждет перейти от славословия к делу; искусство есть вершина уже завершенного пути, вновь поворачивающего вниз и приступающего к спуску, культ же — начало нового пути, предпринимающего подъем в самый момент его зарождения. Культ представляет собой гештальт и выражение неизменно порождающей его религии, и потому Платонова идея, если будет позволено еще раз сказать об этом, есть охваченный торжествующим эросом предмет этой религии, соразмерной благородному человеку, обитателю божественной сердцевины, откуда и исходит божественное откровение. Ибо мы полагаем, что факт существования Сократа, его скитания и смерть явились тем необходимым человеческим истоком, откуда культ идей почерпнул свою силу, дерзновение и веру; без божественного сократического образа Платон не стал бы основателем культа, он остался бы мудрецом, но не сделался бы богопровозвестником, ибо то величие, с которым Сократ на благословенной дельфийской земле, спокойно противостоя софистике и враждебному городу, объявляет найденную им меру всенародным требованием, придает величие и его ученику, позволяя ему возвысить меру благородного человека до требования самого бога.