Платон. Его гештальт - [44]

Теперешние мудрецы устанавливают единичное как придется; так же и множества устанавливают они то раньше, то позже, чем следует, и сразу после единичного помещают беспредельное; промежуточное же от них ускользает.[231]

Но где единичное теряется в беспредельном, не находя этой связующей середины, там не может сложиться никакой гештальт, и где индивидуум стоит сиротой посреди всеобщего, не имея возможности присоединиться ни к какой телесной общности, образуемой связями дружбы, там разрушается и сам образ человеческой общности. Здесь удовольствие неподвластно никакому господину и составляет единственный импульс человеческого действия. Ибо в этом заключается сущность удовольствия и причина, по которой во времена упадка оно само становится господином жизни: оно отрывает единичного человека от общности, лишает его связи с народом, потому что не подчиняется им, стремится лишь удовлетворить прихоти человеческого Я и гонит его к противоположному полюсу, к родовому или к всеобщему, в сторону всепоглощающего апейрона человеческой общности и человек тем скорее оказывается в его призрачных руках, чем окончательнее исчезает установленная законом середина между Я и родом, чем безвозвратнее распадается прежнее царство — общность, росшая и развивавшаяся по образу своего господина. В такие времена Я жаждет лишь наполнить собственными удовольствиями им самим очерченный круг; чтобы спасти последнее и самого себя, оно превозносит противоположное понятие всеобщности, возвышает его до избавительной цели и тогда всюду разносятся возгласы, предостерегающие от эгоизма и приводящие к утверждению современной гуманности.[232] Понятие эгоизма чуждо человеческому мышлению, пока органическая общность объемлет единичного человека как своего члена и дает ему жить жизнью общности; когда же организм распадается вследствие софистического высвобождения инстинктов или более убогого современного материализма удовольствий, в силу автоматически вступает встречное требование индивидуума, высвобожденного удовольствиями из всех своих связей, его противодействие, его стремление к алейрону общечеловеческого рода, и становится ясно, что христианство с его пагубным понятием всечеловеческой общности при всей самостоятельности своего развития все же возникло из потребности защититься от софистического индивидуализма инстинктов, а значит, удовольствие, не имеющее над собой никакого господина, всегда будет стараться выманить единичного человека из любого общественного устройства, чтобы тут же отдать его жадно ждущей всеобщности.

Но то, что связывает единичное с беспредельным и сопрягает их в гештальт, позволит ввести в рамки жизненной формы и удовольствие — словно качели, раскачивающиеся между этими двумя полюсами, и поскольку апейрон в этом сопряжении не утрачивается, а лишь охватывается и закрепляется, постольку и удовольствие не может оставить пустым путь человеческого гештальта изнутри вовне, а скорее заполнит его силой своего воплощения. Апейрон нужно не преодолеть и уничтожить, а только связать и определить, ведь он уже в самом себе несет зачаток определения, потому что наряду с неупорядоченным означает также и бесконечное: он бесконечен не только в многообразии, но и в поступательной непрерывности, и потому — сберегаемый уже в необузданном прорыве эроса из хаоса и Все-Единства прекрасного — становится «со-причиной» и даже «необходимостью» для вещей, посредством наложения границ выделяющихся на его фоне, а экстенсивная сила его непрерывности, о которой говорит Анаксимандр, сохраняется и в очерченном границами предмете — как длящаяся во времени интенсивность чувственного впечатления. Средством этого сохранения и творческого преобразования является peras, выражение меры: число и граница, закон и порядок. По сути своей, peras выступает как metaxy — скрепляет друг с другом хаотическую вселенную и единичное, выносит этим путем (genesis eis ousiari) творение в бытие[233] и обеспечивает его сохранность;[234] таким образом, его функция состоит исключительно в создании гештальта. С помощью определенной числовой последовательности peras связывает одну букву и бесконечное многообразие ее сочетаний в слово, и искусство такого сочетания делает человека сведущим в языках, в области звуков знание их длительности и умение рассчитать интервал между бесконечно разнообразной высотой и глубиной одного звука формирует из него музыканта, а многообразные движения одного тела мера связывает в определенный ритм,[235] и таким способом «все прекрасное вообще возникло для нас из смешения беспредельного и того, что несет в себе предел».[236] Гештальт, таким образом, «порождается к бытию благодаря добытым из предела мерам».[237]

С закреплением апейрона и хаотического дионисийского первоистока в рамках порождаемого духом гештальта чувство, колеблющееся между удовольствием и неудовольствием, тоже должно быть очищено посредством peras, чтобы тем самым получить определенность в человеческой жизни. То, что единственно давало апейрону доступ в Платоново царство, а именно добровольное и беспрекословное ограничение, относится и к беспредельному в сфере чувств; ведь без разграничения эти дети крови не могут по-благородному вести себя в жизни, и Сократ в шутку предостерегает от ложных вождей, когда в «Федре» обращается к Лисию, которому очень хотелось бы проклясть эрос за его последствия, но, став противником эротики, все равно услаждать свои чувства, только теперь уже втайне, без очищения и воровски, или когда усталый слуга апатии, утверждая, что лишенная боли жизнь является приятной, при оценке приятного вновь впускает удовольствие через заднюю дверь, при том что оно остается неочищенным и всего лишь ослабляется.