Платон. Его гештальт - [46]

Как говорящий устами человека голос божественного бытия, Сократ является для культа идей таким же вождем, а для устремленного вверх взгляда — таким же гештальтом, что и Христос для христианства или Мухаммед для ислама; ведь культ даже в самой утонченной своей форме предполагает некую человеческую реальность, и без нее, скажем, с помощью одних лишь образов фантазии, он никогда не сможет утвердиться и получить достаточную силу. Поздний греческий культ героев в его наиболее простой форме, обходившийся без подлинной героизации, без расширения человеческого качества за пределы данной величины, довольствуется всего лишь признанием реальности прекрасного в человеке; таковы чествования побитых камнями фокейцев в Агилле, а также состязания в честь Мильтиада, Брасида и Леонида. Однако такие турниры, пожалуй, лишь закрепляли за людьми право называться героями и чествовали их как героев, но вовсе не расширяли человеческую реальность до героической; ведь в обычном культе героев отсутствовало религиозное превознесение и героизация конкретной фигуры, он лишь объяснял, почему ей уготовано блаженство, сохранял, будучи исключительно более возвышенным продолжением культа предков, общепринятые формы последнего и в силу того, что подобного рода чествования устраивались слишком часто и в эпоху упадка уже никак не возвышали тех, кому воздавались почести, над теми, кто ушел из мира более привычным способом, все больше утрачивал внутреннее стремление к подлинной героизации. Поэтому мы и не можем ожидать, чтобы в среде такого общества произошло возвеличение образа Сократа, как оно видно у Платона, и, коснувшись его, хотели лишь подкрепить примером свое утверждение, что всякий культ нуждается в возвышенной человеческой реальности, в сердцевине, источающей действительно живую кровь, и что в своей культовой форме платоновская идея основывается на аристократическом, обновляющем человеческую меру величии Сократа.

Героизация Сократа проистекает не из культа, потому что ей самой еще только предстоит оживить его, пронизав своими лучами, а значит, ее нужно предпослать как первичную; она мифична по своей форме и следует из мифа, — и только опираясь на него, культ может подняться до жизни и вечности. Таким образом, потребность в человеческой реальности не менее, чем для культа, актуальна и для мифа; чтобы из мифа вырос культ, миф сам должен быть реальностью, должен быть действительно пережит, а не сочинен и не выдуман.

«Жизнь грека светится лишь там, куда упал луч мифа», поскольку человек есть главное, и это базовая антропологическая форма греческого бытия. Когда богами становятся реки и долины, а города чтят своего основателя в образе единственного героя, — здесь равная себе жизнь воспроизводится не какой-то общечеловеческой силой, как в других местах, но сюда, исключительно в эллинском духе, добавляется еще и пластическое влечение к человеческому телу. Ведь сущность мифа заключается в пространственном, полностью пластически развернутом явлении определенного человека или какого-то уникального поступка. Однако в мифе фигура такого человека становится божественным образом, а исчезающий момент уникального действия со своей относящейся к определенному времени действительностью превращается в символ, вбирающий в себя и неисчезающее, вечное. Таким образом, миф, как ни в чем не преуменьшенное, длящееся настоящее, как поистине бесконечный мир, навсегда отрывается от прошлого и обретает действительность вплоть до случайных ее моментов как типов некой образцовой всеобщности, коими регулируется постоянно прорастающее в будущее настоящее. (От необходимости самостоятельно выводить это определение из диалогов Платона мы избавлены благодаря вступительным замечаниям Курта Хильдебрандта к его переводу «Пира», знакомство с которым здесь предполагается.) Называя Платона величайшим из мифотворцев, мы имеем в виду не отдельные мифы в рамках диалогов, чья дидактическая направленность отрицает их религиозное происхождение и обнаруживает свое целеполагание, в частности, в аллегории обитателей пещеры или в рассказе, помещенном в конце «Горгия», где глупости вроде тех, что наговорил Калликл и что не могут быть развеяны логическими средствами, пришлось прояснять, прибегнув к иносказательному предостерегающему образу, — а сами диалоги во всей их пластической завершенности: «Апологию», «Пир», «Федра», «Федона» и «Тимея». Как выразительная форма, платоновский диалог приобретает особое значение из размышлений над мифом: если в «Протагоре» Платон называет диалог единственной формой, пригодной для изложения философской мысли, то для него самого значение такой формы этим еще не исчерпывается, и его подражатели даже в насыщенную действительностью эпоху Ренессанса с горечью отмечали разницу между своими «Дискурсами», скоро умиравшими и уже следующее поколение удивлявшими своим архаизмом, и диалогами Платона, возгорающимися в каждом новом слушателе как вновь ожившее настоящее; и нам, еще способным распознать в греческой драме культовое действо на празднике бога и уловить в строке Эсхила оргиастический восторг толпы дио-нисийцев, становится ясно, что Платонов диалог, как последняя и наиболее развитая форма этого возбуждения, все еще питается дионисийским огнем, все еще остается порождением божественного вихря, все еще есть форма религиозной жизни, — а не художественное произведение. «Ты мог бы также сказать: всякая речь должна быть составлена, словно живое существо, и обладать собственным телом»;