Пластилиновое Прошлое - [6]

Хрустальная попыталась закурить.

Я остановил её.

– Какое тебе дело? – возмутилась она.

И я с сожалением уступил.

Мы достаточно быстро продвигались в толпе спешащих в никуда обывателей, но до её дома было слишком далеко, и я взмолился:

– Хрустальная, давай выбираться из этого водоворота, поедем в автобусе.

Она не ответила, и я больно дёрнул её за руку. Хрустальная отрешённо, словно и не было ей дела до этого мира, посмотрела на меня и улыбнулась.

Я улыбнулся в ответ.

Автобус был переполнен измождёнными бытом лицами. Прижатый к спине Хрустальной, что довольно удобно для общения, я зашептал ей на ухо:

– Ангел, как видишь не самое худшее в этой жизни.

В ответ она спросила:

– А мне кажется, ему бы оторвали крылья в этом автобусе?

Я критически осмотрел салон и сначала предпочёл оставить её реплику без ответа, но спустя тридцать секунд, изрёк:

– Ему бы здесь не только крылья оторвали.

И у Хрустальной заиграла на лице улыбка,почти смех, к крайнему неудовольствию стоящих рядом фигур.

С большим трудом нам удалось выбраться из грязного автобуса на сырой асфальт. В спину кто-то бросил ругательство, и двери захлопнулись.

Весной всё ещё не пахло, воздух был пуст и влажен, голые деревья вопрошали небеса – доколе нам стоять так? А небеса безмолвствовали, и вселенская пустота, владевшая воздухом, вливалась в кровь и выдыхалась обратно в виде углекислого газа.

Пройдя полквартала, мы очутились во дворах незнакомых пятиэтажек, давящих на психику однотонностью и тоской. Одновременно мы встали как вкопанные, озираясь вокруг и прислушиваясь к поскрипыванию открытой двери ближайшего из подъездов. Но ни одного живого существа не выползло из черноты этой открытой двери, чтобы указать нам правильный путь, лишь табличка с фамилиями жильцов, покосившаяся набок и сохранившая в некоторых местах следы облупившейся краски, указывала, что люди здесь всё-таки живут.

– Господи, где мы? – спросила Хрустальная.

– Заблудились, – ответил я.

Мы сели на лавочку возле открытого подъезда, и Хрустальная снова достала свои сигареты. Я, засунув руки в карманы плаща как можно глубже, откинулся на выкрашенную в тёмно-зелёный цвет спинку, и закрыл глаза.

– Не молчи, – попросила Хрустальная, – расскажи что нибудь.

Я невесело усмехнулся и сказал:

– Когда ночь опускается на город, и мутные звёзды мёртвым светом пытаются обнаружить своё существование, когда люди зажигают торшеры в своих малогабаритных квартирах и рассаживаются за столами ужинать, я иногда забираюсь на крышу двенадцатиэтажного дома и сажусь на самый край…

Хрустальная взяла мою руку в свои тёплые ладони и, наверное, подумала, что я – более не в себе , чем она сама.

– … Находясь высоко от суеты и боли, в тишине, нарушаемой мерным гулом города, я предаюсь размышлениям. Но встать на край крыши с закрытыми глазами и расставить руки в стороны как перед полётом – не решаюсь. Девяносто процентов, что сорвёшься и на потеху, и ужас толпы, размозжишь себе череп и вывалишь внутренности на грязный от дождя и снега, или пыльный тротуар, кому это надо?

– И это правда? – спросила Хрустальная.

– Что, правда?

– Ты поднимаешься на крышу?

Пожав плечами, я ответил:

– После таких опытов кровь очищается, и пишутся стихи.

– Хорошие стихи?

– Какая разница?

Она согласно кивнула:

– Разницы никакой.

От лёгкого порыва ветра дверь подъезда со скрипом, похожим на крик вороны, захлопнулась, от чего табличка с фамилиями жильцов нервно закачалась в такт сердцебиения больного раком человека.

Хрустальная достала из сумки зеркальце и в течении нескольких секунд рассматривала свои губы. Потом, повернув голову в мою сторону, заговорила:

– Прошлой осенью, я познакомилась на улице со странным молодым человеком, этаким мрачноватым типом из студентов, с высоким лбом и гладкими волосами. Как его звали, не помню, да это и не важно, а вот глаза до сих пор забыть не могу, огромная тоска виделась в них…

– Он что, начитался ранних романов Эмиля Золя?

– Да нет, причина оказалась гораздо интереснее. Я спросила, не могу ли чем помочь?..

– Так прямо и спросила?

– … а молодой человек, нисколько не удивившись, протянул мне газету, небрежно выдернутую из кармана пальто, и я прочитала объявление, аккуратно обведённое простым карандашом: «Муниципальное предприятие с 1 октября принимает заявки на Катафалк для похорон. Заявки принимаются в бане №3 с 8.00 до 17.00».

– И что дальше?

– Вот и я его спросила: ну и что? Знаешь, что он ответил? Он ответил: «Неужели у них так много катафалков?»

Молчание.

Минуты через две Хрустальная встрепенулась.

– А может и хорошо, что мы заблудились, представляешь, если это кем-то предопределено свыше?

– Не говори глупостей, – оборвал я её, – кому нужно ради нас что-то предопределять?

Она вздохнула.

– Но, ты знаешь…

Я приготовился услышать об Ангеле.

– … он не такой уж и страшный…

Замолчала.

– Я – знаю, – ответил я.

Из чувства жалости.

– Пойдём Хрустальная, нам пора.

Мы поднялись и за первой пятиэтажкой обнаружили её дом.

Я не удивился, Хрустальная, по-видимому, тоже. Расставаясь, не попрощавшись, мы подчеркнули нашу близость. Лишь короткий миг я смотрел ей в спину. Затем пошёл не оборачиваясь.