Письмо из прошлого - [29]

— Так что мы будем делать? — спрашивает Горошинка.

— Посмотрим их, — говорю я. — Она хотела от нас именно этого. Поэтому мы не нашли дома записку. Одна записка — это совсем не в ее стиле. Она сняла для нас несколько пленок и отправила сюда.

— Луна, я не уверена, что смогу…

Я устремляю на нее прямой, острый взгляд.

— Горошинка, ты сможешь! Ты нужна мне, нужно, чтобы мы сделали это вместе. Пожалуйста, будь сильной, одна я с этим не справлюсь!

— Да… — кивает Горошинка. — О’кей.

— Думаю, нужно начать с пленки под номером один, — говорю я. — Дальняя стена подойдет для проекции, и еще, кажется, я видела внизу стулья. Нужно поставить эту штуку на что-то покрепче.

— Я принесу, — ровным, тихим голосом отзывается Горошинка и уходит.

Когда она возвращается, то светит мне фонариком, пока я разбираюсь с проектором. Я делаю все четко, шаг за шагом, стараясь не думать о том, что произойдет, когда мы наконец запустим пленку.

— Не знаю, на сколько хватит этой батареи, — говорю я. — Зависит от того, зарядила ли ее мама перед тем, как…

— Зато она позаботилась об остальном, — отвечает Горошинка. — Луна, все это… Этот дом, этот проектор… Черт, даже сама поездка сюда! Все это кажется нереальным, правда? Как будто мы оказались во сне. И в любую секунду можем проснуться.

И это она знает лишь половину всего.

— А это ты в моем сне или я в твоем? — спрашиваю я и подключаю питание. Протягиваю руку. — Ты готова?

Она кивает, и я сжимаю ее ладонь.

— Готова.

Комната, в которой еще несколько секунд назад царил чернильно-черный мрак, озаряется ослепительным светом и радугой мерцающих, мигающих оттенков. Пленка стремительно раскручивается. Вначале стену покрывают царапины и штрихи, затем миг пустоты, и тут перед нами возникает мама.

Как и в том фильме, который мы смотрели дома, она сидит в своем любимом саду. На улице теплый летний день. Высокие, прекрасные мальвы и люпины колышутся у нее за спиной — прямо на пузырящихся обоях между влажными пятнами плесени. Какое-то время мама устраивается на стуле и на мгновение устремляет задумчивый взгляд вдаль. А затем оборачивается прямо в камеру. И смотрит на нас.

— Мне тяжело будет рассказать вам об этом. Я прожила с грузом этой истории всю жизнь, и с годами она не становилась легче. Теперь она станет и вашим грузом.

Пальцы Горошинки переплетаются с моими. Мы не двигаемся. Не произносим ни звука.

Глава 17

— Господи… — Я прижимаю ладони ко рту, как будто пытаюсь затолкать в него последние несколько секунд моей жизни. — Боже…

Воздух раскален и переполнен выхлопами. Он просачивается в мои легкие, я глотаю его и радуюсь каждой капле кислорода, пронизанной солнечным светом. Радуюсь тому, что я наконец за пределами этого дома, где прозвучали слова, которые просто не могут, не могут быть правдой. Я не могу позволить им быть правдой!

Колени подкашиваются, и я вижу, как небо ускользает от меня, пока я бреду, шатаясь, по улице, — прямо перед тем, как мою голову пронзает ослепительная боль, а затем я чувствую удар, и все теряется во мраке.

Ноги. Светлые тона. Каблуки. Желтые вспышки. Через меня переступают чьи-то ноги в красных сандалиях.

Подол чьей-то плиссированной летней юбки щекочет мое лицо. Мимо проносится поток занятых людей, и мне открывается вид на улицу — спокойную и пустынную, если не считать пожилой дамы, тянущей за собой тележку. И в то же время я слышу, как группка женщин обсуждает какого-то парня по имени Поли и то, какой он жуткий говнюк. Они проходят по той же дороге, по которой бредет старушка. В тот же самый момент. Это выглядит как двойная экспозиция.

И тогда я понимаю, что на самом деле меня здесь нет. Никто меня не видит. Эти ноги ступают не на меня, они ступают сквозь меня. А не чувствую я этого потому, что одновременно я здесь и не здесь. Я существую и не существую. В данный момент я вне всего.

Теперь я понимаю, какого именно покоя так отчаянно жаждала мама. Я увидела лишь проблеск того, каково это — быть призраком. И чувствую, что если бы нашла способ поднести руки к глазам, то рассмотрела бы, как мои частицы разлетаются по воздуху.

Вспоминаю, о чем она говорила на той пленке. О тех причинах, которые толкнули ее на этот поступок, и меня пронзает острая боль. Этого не может быть, просто не может!

Мы сидели там, в темной грязной комнате, взявшись за руки. Мама так приблизилась к камере, что нам было видно лишь половину ее лица. Вначале она говорила, что ее всю жизнь неотступно преследовал призрак. А затем посмотрела прямо на меня.

— Луна, я не хотела говорить тебе этого. Но теперь я понимаю, что должна. — Она отвела взгляд от камеры, и еще до того, как она это сказала, я вдруг поняла, что последует дальше. — Меня изнасиловали. Дома. В моей собственной спальне. Тот, кого я знала и кто мне нравился, тот, кому, как я думала, могу доверять.

Она закрыла глаза, и я увидела, что она пытается отогнать нахлынувшие воспоминания и все ее морщинки, такие знакомые нам, становятся еще глубже.

— Это было ужасно. Мне было очень больно. На секунду я даже потеряла сознание, а когда пришла в себя, то поняла, что он душит меня. Боль… Его руки… Я так пыталась вдохнуть. Я знала, что если снова потеряю сознание, то уже никогда не очнусь. Я думала о Генри, о своей сестре, даже о вас, своих детях, и о будущем, которого я так страстно желала. Я не хотела умирать, я просто отказывалась умирать по вине такого, как он. Я не очень хорошо помню… не помню, откуда во мне взялись сила и злость. Помню только, что отказалась умирать. И в тот момент мне стало ясно, что если я останусь в живых, то он — не должен. Я ударила его между ног. Он взбесился и ударил меня, но потерял равновесие. А затем упал — поскользнулся в крови. Моей крови. Я услышала хруст — он ударился головой об угол шкафа. Помню, как он лежал там, между моей кроватью и шкафом. А я… уперлась коленом ему в грудь, схватила его за волосы и ударила головой о шкаф еще раз, изо всех сил. А потом еще раз. И еще. Я делала это снова и снова, пока его кровь не залила пол. Била до тех пор, пока он не обмяк и не умолк. Мне было двадцать лет, и я убила человека. Человека, которого все любили и уважали. Зато я осталась в живых. Не позволила ему убить меня.