В два часа дневные занятия кончились, и большинство бывших на вечере, а потому не выспавшихся, улеглось после обеда спать. Шугурский исполнил охватившее его желание помолиться в церкви и, переехав через Волгу на перевозе, побывал в монастыре у вечерни. Но надежда его на облегчение не оправдалась.
Дни шли за днями с поразительным однообразием. Наконец, наступило желанное и с нетерпением ожидаемое двадцатое число. Ещё накануне замечался какой-то особенный подъём духа среди служащих, и даже самые хмурые лица озарялись улыбками. К часу получения жалованья прихожую с заднего хода и прилегавший к ней коридор стали наполнять обычные посетители этого числа: портной Цигельман, у которого все служащие экипировались в долг, выплачивая по три, по пяти рублей в месяц; сапожник, лавочник и другие кредиторы, а так же жёны служащих, не доверявшие добропорядочности и стойкости перед соседним трактиром своих мужей. Получив жалование, Шугурский подошёл к Фёдору Степановичу, над которым постоянно подсмеивались за его энергичную жену, и который прежде служил вместе с отцом Шугурского в уездном городе.
— Матушка пишет, что она приедет сюда числа двадцать первого или второго… — нерешительно начал он. — Так вы, пожалуйста, примите её, обласкайте… Прошу вас!
— Сам-то ты едешь, что ли, куда? — изумился Фёдор Степанович.
— Да мало ли… приедет, а меня дома нет…
— То-то, вот! — заворчал он. — Как двадцатое, так вас и дома нет, по трактирам шляетесь, а в церковь Божию ни ногой!.. Да ты что точно в воду опущенный?
— Скучно что-то…
— А ты возьми книгу духовную, да почитай… Вот, например, житие святого Иоанна Дамаскина… Хо-о-р-рошая книга, целительная! А коли впрямь уж больно скучно, так жениться надо: нехорошо человеку едину быти, сотворим ему помощника по нему… — резонировал положительный, богобоязненный Фёдор Степанович и вдруг прибавил, — поди ты к моей супружнице, она тебе такую невесту сосватает, что всю твою тоску как рукой снимет, благодарить придёшь!
— Жениться я не думаю… А вот матушку-то вы уж не оставьте… — отходя, ещё раз попросил Шугурский.
— Шальной какой-то! — кинул ему в след Фёдор Степанович.
После обеда Шугурский часа на два куда-то отлучился и вернулся в контору перед самым началом вечерних занятий.
Благодаря двадцатому числу, все были оживлены и большинство не могло дождаться конца, чтобы по обычаю отпраздновать этот день. Даже Шугурский как будто оживился, но Гуманицкий не верил этому оживлению и зорко посматривал за приятелем.
Когда занятия приближались к концу и уже стали запаковывать последнюю московскую почту, вдруг, из крошечной комнаты, где разбирались письма, за ненадобностью неосвещённой вечером, раздался выстрел и падение тела. Гуманицкий, за работой забывший о Шугурском, сразу понял в чём дело. Он побледнел и, вскочив со стула, опрометью бросился на выстрел. За ним побежали другие.
— Огня! Огня! — послышались крики из тёмной комнаты.
Когда принесли туда лампу, товарищи увидели, что Шугурский лежал на полу и хрипло дышал. Мундир на нём был расстёгнут, а по рубашке струилась кровь. Правой рукой он судорожно сжимал револьвер.
— Доктора! Доктора!
Кинулись за доктором.
— Управляющему надо доложить… Где старшой?
— Сейчас пойду доложу!.. — бледный, дрожавший откликнулся старшой. — О, Господи, Господи! Как об этаком деле и докладывать-то не знаю!..
— Помогите мне поднять его! — взывал растерявшийся Гуманицкий.
Двое бросились на подмогу. Самоубийца страшно захрипел.
— Тише, тише! Голову-то подержите…
— Пустите, доктор идёт! — шёпотом крикнул тот из товарищей, который успел сбегать за ближайшим врачом.
В ту же минуту вместе с доктором в дверях злополучной комнаты появился испуганный, бледный начальник конторы, высокий, с рябым, женоподобным лицом без всякой растительности.
Врач осмотрел Шугурского и, ни к кому не обращаясь, проговорил:
— Готов! В самое сердце попал… А какой молодой… Жаль!
Несколько мгновений длилось глубокое молчание. Все, вдруг, прониклись к покойнику необычайной любовью и жалостью.
— Что же нам делать? Здесь нельзя оставлять на ночь… Надо бы отправить в больницу… — растерянно поглядывая на доктора, произнёс управляющий.
Возившийся около покойника Гуманицкий заметил в боковом кармане расстёгнутого его мундира большой конверт. Он вынул его и, прочитав надпись, передал его управляющему. Тот дрожавшими руками вскрыл конверт, прочитал письмо и, прослезившись, сказал:
— Всё, что от меня он просит, я сделаю! Остальное относится к вам, господа… Надо дать знать полиции, а потом покойного прошу отвезти в больницу.
С этими словами он вышел, пригласив с собою доктора для формального удостоверения самоубийства.
Гуманицкий взялся было прочитать письмо вслух, но подступившие рыдания не дали ему произнести ни одного слова. Заплакав, он припал к трупу, и проговорил:
— У тебя хватило силы!.. Ты мог!.. А я, друг, ещё долго буду влачить свою глупую жизнь!..
— «Ваше Высокородие!» — начал громогласно читать взятое из рук Гуманицкого письмо почтальон, дирижировавший на вечере у Громова танцами. — «Простите мне, несчастному, неслыханную дерзость, которую наношу я Вам своей смертью. Что именно привело меня к этому, я не могу Вам объяснить, так как и сам не знаю. Знаю одно только, что жить дальше я не в силах. Обращаюсь к Вам, зная какой Вы добрый человек: не оставьте мою мать. Хотя и немного я ей помогал, но всё же кое-как она существовала… И теперь всепокорнейше прошу я Вас принять на моё место моего второго брата Сергея, хотя бы сверхштатным почтальоном до его совершеннолетия и тем хоть немного облегчить горе моей матери. Вас же, дорогие мои товарищи»… — тут голос чтеца задрожал и он не так твёрдо прочёл обращение к товарищам, — «Прошу помочь и научить Сергея, а обо мне не жалейте, потому что там мне будет лучше!.. Вас, Дмитрий Фёдорович, благодарю за дружбу и прошу не отказать в ней и в поддержке Сергею… Когда будете сжигать не взятые из конторы письма до востребования, вспомните обо мне… Деньги, которые остались у меня, передайте матери, поклонитесь ей и утешьте её, а сам я ей писать не могу. Александр Шугурский». Вот и всё! — заключил чтец и вытер платком заплаканные глаза.
