— Ну, ладно, ладно, будет! — остановил его куафёр. — На вечере накричишься!.. Давай скорее свои серые брюки, которые обещал за работу… Я решил в штатском идти.
— Тебе какие: в клеточку или в полоску? — спросил блондин — обладатель обширного гардероба, на которой он тратил всё своё скудное жалование, питаясь печёнкой и дешёвой колбасой.
— Давай в клеточку, — ответил чёрный и обратился к третьему почтальону, сидевшему за маленьким столиком и углублённо рассматривавшему разобранный механизм карманных часов, — эй, физик, готов что ли?
— Давно готов, — ответил тот, убирая и складывая в коробочку часы. — А я, братцы, сюрприз какой приготовил!.. — заявил он, повёртываясь к товарищам лицом с красным носом. Голос у него был пропитый, хриплый.
— Ну, уж ты, — заметил блондин, — опять, как у старшого на крестинах назюзюкаешься да и начнёшь объяснять затмение солнца и выйдет у тебя, что солнце-то твоя рожа, а земля-то то, на чём сидишь!
— Ну, идёмте скорее! — заторопил чёрный, нарядившись в клетчатые брюки товарища.
Через минуту, накинув форменные плащи, почтальоны вышли из комнаты, причём физик захватил подмышку какой-то свёрток.
Оставшись один, Шугурский прошёлся по комнате, потом достал из-под подушки своей постели книгу, заложенную распечатанным письмом, вынул его из конверта, перечитал и подумал: «Надо завтра ответить мамаше, да денег послать».
Прочитав страницы две-три из книги, он опять заложил её письмом, опять прошёлся по комнате и, наконец, вышел в коридор и, встретив сторожа, спросил его, не видал ли он приёмщика Гуманицкого.
— Да они, кажись, к чиновникам в «холостую» прошли… — ответил сторож.
Шугурский прошёл по указанию и, заглянув в чиновничью «холостую», увидал, что там никого нет, кроме распростёртого на постели и храпевшего на всю комнату сортировщика Небосклонова, который уже вторые сутки отсыпался после недельного запоя.
— И тут тоже!.. — неопределённо сказал Шугурский и отправился дальше по коридору к комнате Гуманицкого, в которой тот жил со своей матерью.
Прежде, чем войти, Шугурский постучался в дверь.
— Войдите! — послышался голос старушки Гуманицкой.
Шугурский вошёл в опрятную комнату, где на всём виднелись следы заботливой женской руки и было так уютно. Ему всегда было завидно, когда он входил к Гуманицким, что он не может так устроить свою мать, потому что тех грошей, которые он ей уделяет из крохотного жалования, может хватить только на хлеб, да и то не досыта, так как у матери, кроме него, было ещё трое детей: два брата 17 и 10 лет и девочка 12 лет. Причём семья жила вдали от него, в уездном городе, где было дешевле, и брат Серёжа служил писцом в полиции, получая девять рублей.
— А мы ужинаем, присаживайтесь, закусите! — ласково обратилась к Шугурскому Гуманицкая, низенькая, толстенькая старушка с двойным подбородком и добрыми глазами.
— «Прошу, — сказал Собакевич»! — пригласил словами Гоголя хозяин, сидевший за столом и аппетитно уничтожавший яичницу.
У него было актёрское, бритое лицо с крупными губами и носом. Он был комиком и балагуром не только по наружности, но и в речах и поступках. Когда-то он мечтал об актёрской профессии, но обстоятельства заставили поступить иначе и сделали его почтовым чиновником. Дружба с Шугурским создалась у них, несмотря на разницу лет и положения по должностям, вследствие того, что оба были более интеллигентными в сравнении с другими служащими, так как Гуманицкий кончил семинарию, а Шугурский до 14 лет жил в качестве товарища в семье одного земского врача, воспитываясь наравне с его сыном. Врач перешёл на службу в столицу, а Шугурский возвратился в собственную семью. Сначала он мечтал продолжать учиться, но умер отец, бывший смотрителем почтовой конторы в уездном городе, и мальчику пришлось поступить в ту же почтовую контору сверхштатным служащим, а когда ему исполнилось 21 год, его зачислили в штат и перевели почтальоном в губернский город Липовецк.
— Какого-то Собакевича выдумал! — со смехом сказала старушка и добавила. — А вы закусите, батюшка, не стесняйтесь!..
— Нет, благодарю покорно, не хочется… — отказался Шугурский, но всё-таки присел к столу и обратился к хозяину, — вы что же это дома-то ужинаете, разве к Громову не пойдёте?
— Пойду, — ответил Гуманицкий, — да разве маменька моя без ужина отпустит? Она и ночь не уснёт! А вы ещё никак не одеты?
— Да я не думаю идти…
— Как это? Почему это? — изумилась старушка. — Там, чать, какое веселье, невест сколько будет!.. Нельзя молодому человеку не повеселиться!..
— Пойдёмте, что за глупости! — стал уговаривать Гуманицкий. — Да что это с вами, батенька? Давно ли мы с вами танцевали, ухаживали и выпивали так, что сами не различали, который вы, который я?!
— Надоело мне что-то!.. — с глубоким вздохом объяснил Шугурский.
— Ну, вы тут побеседуйте, — заявила старушка, уходя за перегородку, — а я пойду уж, лягу… Утопталась что-то за день…
Шугурский долго сидел молча и нервно тёр себе рукою лоб, как бы разглаживая путаницу мыслей. Когда он поднял голову, глаза у него были такие страдальческие, что Гуманицкий невольно воскликнул:
— Уж вы не влюблены ли, батенька?
