— Когда не было ни неба, ни земли, стоял один кол…
Девицы сразу прыснули со смеху.
— Да вы смеётесь? — как бы рассердившись, обратился к ним рассказчик. — Не буду рассказывать!
— Ну, голубчик! Ну, миленький! — посыпались мольбы.
— Нет, нет, не просите, я сегодня не в духе!.. — решительно заявил Гуманицкий и повернул обратно в спальню хозяев, где уже весь вечер не отходил от стола с питьём и закусками.
Огорчённые барышни через минуту были утешены возвращением дирижёра, который дал знак гармонисту начать польку-мазурку.
Танцы сменялись играми, и полное оживление царило на именинном вечере. Графин несколько раз добавлялся из стоявшей на окне четверти, съеденные селёдки заменялись новыми, и все были довольны, но особенно сияла сама именинница, несмотря на очень заметную полноту своей талии, отчего перед её голубого, кашемирового платья намного приподнялся от пола.
Во время котильона физик, больше всех способствовавший опустошению графина, решил наконец показать свой секрет. Сбегав за какими-то приспособлениями в кухню и выпросив у изумлённой стряпухи сковороду с ручкой, он положил на неё из захваченного с собою свёртка какие-то бумажные трубочки и торжественно провозгласил:
— Бенгальские огни собственного изобретения физика и пиротехника почтальона Бурова!
Танцы на минуту приостановились, игроки вышли из-за карточного стола полюбоваться зрелищем. Буров поджёг спичкой трубочки. На сковороде что-то зашипело, затрещало и повалил такой смрад, что положительно застлал собою всю квартиру. Пиротехник бросил сковороду на пол, опалив себе руки, и остолбенел от неудачи.
Из столбняка его вывел голос тёщи:
— Уж и гостей назвали, нечего сказать! Один на парадную постель лезет, а этот чуть дом не спалил!..
— Должно быть отсырели!.. — оправдался сконфуженный физик.
— Сам-то ты, братец, от графинчика отсырел! — шепнул ему на ухо Гуманицкий. — Пора бы уж и до дому!.. Пойдём-ка вместе!
Отыскав свои пальто, они, ни с кем не простившись, ушли незамеченными.
Пришлось отворить настежь двери и, когда немного очистился воздух, опять возобновились танцы, продолжавшиеся вплоть до самого утра.
Возвратясь из гостей, почтальоны застали Шугурского спавшим, сидя на стуле и склонив голову на подоконник. Он даже не разделся.
— Это что за мёртвое тело? — обратил на него внимание один из товарищей.
— Да это Шугурский! — узнал его брюнет-куафёр. — Странно! Ведь на вечере его, кажется, не было? Разве где в другом месте клюкнул?
— Ну, вот! Он с полгода ничего в рот не берёт.
От разговора Шугурский проснулся и удивлённо спросил:
— А вы уже, братцы, вернулись?
— Эге? Да ты, брат, что? Скоро Залуцкая почта придёт… Теперь умыться, по стаканчику чайку выпить, да и в контору идти!..
Вскоре сторож подал огромный позеленевший самовар с разнокалиберной посудой и несколько фунтов ситного хлеба. Куафёр заварил чай, достал сахар и пригласил товарищей. Но за стол сели немногие, так как предпочли за лучшее с полчасика до службы заснуть.
Шугурский выпил один стакан с небольшим кусочком хлеба, надел пальто и фуражку и вышел через двор в ворота. Вставало морозное утро. Постояв у ворот, он отправился налево от конторы, которая находилась почти на самом берегу небольшой речки Порослянки, впадавшей в Волгу. Место впадения называлось стрелкой и было очень живописно. Солнце поднималось, как и всё в захолустном губернском городе, в тумане, лениво и нехотя, как бы сознавая свою ненужность и бессилие теперь, перед надвигавшейся зимой. Облокотившись на решётку, Шугурский стал смотреть с высокого берега вниз на воду. Вода была чёрная и сердито ударялась в берега, поднимая огромные лодки, нагруженные клюквой. Они своим тёмно-красным цветом напоминали запёкшиеся раны. По Волге, тяжело пыхтя и подавая иногда заунывные свистки, тянулись скучные буксирные пароходы, через силу таща за собой однообразные барки. На противоположном берегу Волги в монастыре ударили к ранней обедне. Шугурский поднял голову и стал всматриваться в монастырь, казавшийся издали поразительно белым. Звон колокола так призывно манил туда, что Шугурскому неудержимо захотелось в церковь помолиться и поплакать. Но взглянув на часы, он увидел, что пора идти в контору и нехотя поплёлся.
Все экспедиторы, приёмщики, сортировщики и почтальоны были уже на своих обычных местах. У одного из столов для публики сторож Никифорыч писал под диктовку пожилой женщины письмо. Она стояла, подпёрши щеку рукой, и, заглядывая ему через плечо на непонятные ей строки, нараспев говорила:
— Отьветьте вы мне отьвет… Жалаю я на вашей дочери брак иметь…
«Какая бессмыслица! — подумал Шугурский. — „Жалаю я на вашей дочери брак иметь“!..»
Подойдя к столу, над которым висела надпись: «приём денежных пакетов», и молча поздоровавшись с Гуманицким, он вынул книгу расписок и стал вписывать числа.
С вокзала привезли утреннюю почту, и почтовый день начался. Работа кипела, прерываясь иной раз воспоминаниями весело проведённого вечера. Шугурский работал машинально. Подслушанная им фраза из письма женщины не выходила у него из головы и казалась теперь полной глубокого смысла.
«Конечно, брак! — обсуждал он. — Как же не брак?! Она, наверно, пишет кому-нибудь из родных, что её дочь письменно сватает жених, которого никто не знает… Её выдадут… Он начнёт пьянствовать, а она зачахнет, завянет… Ну, и выйдет изо всего этого человеческий брак!»
