Письма об Индии - [8]

[Ему же]

На корабле, между Бомбеем и Цейлоном,

28 марта 1841

Мы уже несколько дней, сколько именно не знаю, на купеческом корабле; все держимся Малабарского берега при постоянном штиле. Вот уже два дня не можем потерять из виду клочка земли, называемого Мангалор [Мангалуру]. Духота нестерпимая; спим на палубе, почти раздетые. Днем из приличия и уважения к дамам надеваем платье баснословной легкости, какую можно встретить только в Индии: панталоны, рубашки и жилет белые из grass-cloth, род батиста; все это прозрачно, как только может позволить приличие (европейское). Впрочем, очень хорошо, что так жарко (27° по Реомюру в тени и 57° на солнце)[19], хорошо, потому что каюты битком набиты огромнейшими кокроаками. Наш капитан, очень достойный человек, оказывает нам всевозможное уважение и вдоволь угощает портером и пивом. Мое общество уменьшилось; нет никого, кроме сэра Колина Кэмпбелла, его детей и свиты, людей крайне порядочных и любезных. Очень мне жалко барона Леве-Веймара, который остался в Бомбее в надежде сесть на корабль, отправляющийся в Басру или Багдад.

По рассказам, Цейлон — прелюбопытный остров, покрыт горами и непроходимыми лесами; диких слонов на нем развелось неисчислимое множество. Говорят, что тамошний климат, особенно в столице острова Канди, лучший во всей Индии. Мне бы не следовало говорить с тобой о Цейлоне, не видавши его, но что делать: [аг niente [праздность] заставляет болтать. Говорят также, что на Цейлоне много крокодилов, жаб и, кажется, ихневмонов, не считая уже тысячи пород змей, что немножко неприятно. Сегодня я видел довольно большого морского змея и, первый раз в жизни, Кита и еще какую-то чудовищную рыбу, название забыл У нас на борту маленькая обезьяна, пойманная в Бомбее, маленькая черепаха и хорек, которого держат для крыс, расплодившихся в страшном множестве по всем каютам. Ко мне это не относится, потому что с каютами у меня ничего нет общего (по крайней мере ночью); схожу я вниз только завтракать и обедать. Я в Бомбее купил складную кровать с кисейной занавеской от комаров и расположился на палубе. Теперь пишу тебе из моего уголка, а мои спутники сидят за своим «ланчем», вторым завтраком, состоящим из бисквита, хереса и водки. Англичане никогда не изменят заведенному порядку: та же ветчина, тот же фаршированный гусь, те же копченые сельди, кайенский перец, сливовый пудинг, сыр, орехи и водка. Оттого они только и делают, что принимают лекарства: «английскую соль» и т. п. У каждого есть medicine-chest [ «походная аптечка»], начиная с капитана, а капитан — толстый двадцатипятилетний парень, который постоянно наедается старой ветчиной и салом и вслед за тем неизменно принимает содовые порошки в вине.

Читаю Сенанкурова «Обермана»[20], который мне очень правится. Но более всего занимают меня мои замыслы, довольно обширные. Не могу удержаться, чтобы не поговорить о них с тобой. Но прошу тебя, пожалуйста, не разрушай в своих письмах моих воздушных замков, не говори мне, что мои предположения безрассудны. бесполезны и невозможны. Речь идет о путешествии в Калькутту, по Гангу в Бенарес, потом в Агру, Дели, Лагор и Кашемир. Последнее слово заставляет меня трепетать от радости, но вместе с тем я боюсь, что мои мечты — химера, за которую я ухватился от нечего делать. Это меня и смущает, и приводит в отчаяние. Как бы то ни было, мне очень хочется осуществить мою мечту. Не правда ли, чудесно увидать себя наяву, а не во сне в этом Кашемире, в этой таинственной долине Гималаев, отчужденной от остального мира и почти неизвестной. В этом есть неодолимое обаяние. Из Кашемира я возвращусь по Инду в Бомбей, а оттуда поеду старой дорогой — Египтом или Персидским заливом — и в таком случае возвращусь в Россию через Шираз и Исфагань или, наконец, посмотрев на тот и другой, сверну опять к Египту и поеду в Петербург. Все это будет очень много зависеть от твоих предложений и советов. Но я боюсь, что ты запишешь меня в отчаянные туристы.

Конечно, правда: много ребяческого тщеславия во всем моем бродяжничестве и в моих рассказах. Меня очень тешит мысль, что ты будешь знать о моем местопребывании, будешь мне желать исполнения моих желаний и счастливого возврата. Я знаю, что ты человек снисходительный и не сдунешь моих карточных домиков. Если и есть во мне донкихотство, ты, который столько видел и перечувствовал в своей жизни, ты понимаешь, что, освободившись от этого донкихотства, человек гасит в себе последние искры воображаемого счастья и юных грез. Я храню этот огонь, как гебр, боюсь, того мрака и той пустоты, в которые со временем должна погрязнуть моя душа, а может быть, уже и погрязла, хотя мне страшно сознаться в этом самому себе… Я в этом случае похож на умирающего, который хочет разуверить самого себя, что последняя его минута близка. Но в сторону эти вечные и скучные повторения одного и того же, и подождем того времени, когда я буду в состоянии написать тебе о чем-нибудь позанимательнее…

31 марта

Опять обращаюсь к тебе, любезный друг. Пожалей меня: я чувствую в Индии ужасную пустоту; о музыке здесь и помину нет; нет даже людей, которые ее понимают. В этом отношении целый мир ощущений закрыт для англичан. Правда, у бомбейского губернатора бывала за обедом военная музыка; но — увы! — это было слабое подобие музыки, и даже было бы лучше, если б ее совсем не было. Нынешней ночью безотрадный сон перенес меня в страну, где есть музыка и где живут те, к которым я так привык и так привязан. Во многом я отказал себе, чтобы посмотреть на Индию… Мы все еще у Малабарского берега. Проезжали мимо многих городов, мимо Гоа, Мангалора, Кананора, Каликута [Кожикоде], Котчина [Коччи] и ни одного не видали. Прибрежные индийцы подъезжают к нам на своих утлых лодочках для продажи рыбы, раков, плодов, овощей и домашней птицы. Разумеется, чем они вежливее и покорнее, тем презрительнее и грубее обходятся с ними наши матросы.