Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны - [123]

Задачи момента – объединение интеллигенции и представителей крупной промышленности с большевиками, несмотря на все прегрешения… последних»[1008].

«Левизна» еще не совсем выветрилась. Усилиями А. Белого и Р. Иванова-Разумника создается Вольная философская академия (Вольфила). Когда философу Н.О. Лосскому предложили присоединиться к ней, он спросил о ее целях и услышал в ответ: «Разрабатывать идеи социализма и содействовать распространению их»[1009]. Разумеется, это социализм какой-то мистический и не «научный», – но примечательны выбор темы, та же склонность к «обновлению», бывшая основой нового политического сознания, тот же мессианизм. Этот настрой, правда, удерживает не всех. Приходит разочарование казенщиной и рутиной новых государственных устоев, упрочением «охранительного» духа в его знакомых, прежних формах. Одним из первых это почувствовал стихийный большевик А. Блок. Мемуарные свидетельства о позднейших колебаниях поэта многие блоковеды считают апокрифическими, но вот его дневниковая запись 16 ноября 1920 г. о встрече в гостях с венгерским журналистом: «Вечер состоял в том, что мы „жаловались", а он спорил против всех нас. „Не желайте падения этой власти, без нее будет еще гораздо хуже“, „народ угнетали всегда, теперь он угнетает нас“»[1010]. И спустя месяц он делает другую запись, в чем-то итоговую, полную раздумий обо всей его послеоктябрьской душевной смуте, а не только о ее конце – очень показательную именно для 1920 г.: «Еще раз: (человеческая) совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порою отказываться от старого, милого и умирающего и разлагающегося в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего светлую жизнь. Обратно: под игом насилия человек замыкается в старом: чем наглее насилие, тем прочней человек замыкается в старом. Так случилось с Европой под игом войны, с Россией – ныне»[1011].

Левое течение – и его адепты, и отошедшие от него – не было определяющим в городской интеллигентской среде. Власти с опаской оглядывались на интеллигента, постоянно ожидая политических жестов с его стороны. На беспартийной конференции Петроградского района в мае 1920 г. один из выступавших как о само собой разумеющемся говорил о том, что «интеллигенция и специалисты не имеют доверия к Советской власти»[1012]. Политические симпатии интеллигента уже не оформляются громкими публичными декларациями, но о них хорошо осведомлены, их узнают – по разговорам, доносам, разоблачительным статьям, наконец, по характерным отмежеваниям. «Ложное понимание свободы печати, слова, личности и проч. вкоренилось в умах многих интеллигентов, и они никак не могли отказаться от этого блефа», – сетовали на первой культурно-просветительной конференции в Петрограде в сентябре 1919 г.[1013]

Этот настрой в какой-то мере давал о себе знать на выборах – но очень слабо. Политическое действие совершается тихо, без объяснения мотивов, без возгласов протеста, словно по какому-то предписанному сценарию. Репортер «Красной газеты» был очевидцем избрания депутатов в Петросовет в 1920 г. от научнотехнического института. Собрание по традиции хотели открыть выступлениями – «профессора и спецы… заявили, что не нужно никаких докладов, ни текущих моментов»[1014]. Предложили зачитать коммунистический наказ – и в нем не оказалось надобности. Когда усилиями рабочих и служащих восстановили привычный ритуал и наказ одобрили, представитель профессуры отказался от баллотировки. И не было сказано ни единого «политического» слова, и мало кто голосовал иначе: 47 воздержавшихся из 111 человек[1015]. Против порядков не бунтуют, их «обходят» и предпочитают делать это мягко, без откровенного вызова. Когда в 1919 г. попытались заставить бывших «мирискусников» рисовать плакаты к очередной годовщине революции – возмущение не вышло за пределы их узкого кружка, государственный заказ решили передать «кому-нибудь из учеников»[1016].

Было и еще одно немаловажное обстоятельство, заставлявшее интеллигентов приближаться к властям или хотя бы внешне принимать предписанные им правила. Это – раздробленность их среды групповыми, эстетическими, мировоззренческими и, наконец, политическими конфликтами. И трудно сказать, играли ли власти на этих противоречиях или сами интеллигенты использовали государственный авторитет для достижения своих целей. Групповые расколы оказались прелюдией к духовным разломам – и норма поведения, которая сегодня признавалась допустимой, завтра становилась обязательной.

Накануне взрыва

Февральско-мартовские волнения рабочих Петрограда в 1921 г. – событие, примечательное во многих отношениях. Мощный социальный взрыв, оказавшийся политически бессильным – яркое свидетельство новой ситуации в обществе. Самоограничение массового протеста, его своеобразное затухание, умеренность действий, очевидная привнесенность политических лозунгов извне – все то, что отрывочно и бессвязно проявлялось в рабочих акциях прошлых лет, обнаружило здесь себя во всей полноте.

Сами волнения – закономерный итог агонии военного коммунизма в России. Окончание войны в 1920 г. не стало тем рубежом, за которым оборвалась цепь военно-коммунистических экспериментов в стране. И экономика, и политика – все оставалось нетронутым, все лишь чуть подправлялось и ретушировалось, не меняя своей внутренней сути. И никто не обращал внимания на безмерную усталость людей от нескончаемых тягот, от неразберихи и разрухи, от холода и голода, которые не прекратились с наступлением мира – хотя этого ждали и на это страстно надеялись почти все. Широковещательные программы наподобие электрификации никого не могли увлечь – жили не будущим, а настоящим. В февральской вспышке отозвалось многое – и обычное, что и раньше служило источником брожения, и уникальное, присущее только 1921 г.