Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны - [122]
То, что раньше властям давалось ценой огромных усилий, теперь достается легко, везде ощутим дух какой-то «податливости». Это движение неминуемо захватывает и средние слои, и интеллигенцию, но своеобразно, не столь прямо и упрощенно, с примечательными отклонениями. Когда знакомишься с отчетами о политическом поведении служащих в 1919-1920-х гг., всегда останавливает какая-то их бесцветность: сразу возникает ощущение рутинного однообразия происходящего. Ни откровенных выкриков, ни искусных политических речей – ничего этого почти нет. В целом это объяснимо – служащие менее, чем рабочие, защищены от репрессий политическими мифами, более искушены в тонкостях общественного спора, чтобы стремиться решить его полемическим ораторским приемом. Они постоянно чувствуют на себе настороженный взгляд информатора, передававшего «по инстанции» любые мелочи вроде того, что «член партии Щукина сидела на окне и пела романовский гимн»[1000].
Разумеется, политические жесты заметны и здесь – преимущественно на выборах. Оппозиционно настроенные служащие пользуются теми же приемами, что и рабочие: выдвигают альтернативный коммунистам список (как на «Госконе» в начале 1920 г.[1001]) и даже избирают социалистов в Петросовет[1002]. Но число таких акций невелико. Многие служащие голосовали на предприятиях, как правило, вместе с рабочими, и их голос вообще неразличим. А там, где они выступали отдельно – в государственных учреждениях, на складах, в различных управлениях, – имелось много причин для того, чтобы не устраивать бури.
Сохранился подготовленный Петроградским отделением ГПУ Наркомата путей сообщения в 1920 г. «список вредных элементов по управл. службы движения». Обратим внимание на краткость и расплывчатость содержащихся здесь характеристик: «бывший эсер, агитатор против власти», «подкладка эсера и пользуется авторитетом», «выступает на собрании с подкладкой эсера»[1003]. Информатор добросовестно выполняет свои обязанности, но ему, очевидно, очень трудно сообщить что-либо конкретное. Диковинное выражение «подкладка эсера» – скорее указание на интуитивное ощущение, чем на точный факт. Скудость словаря этого документа обнаруживает не столько малограмотность чиновника, сколько неполноту его впечатлений.
Эта неполнота очень показательна – она следствие ограниченности самого протеста среди служащих. От наблюдателей, конечно, ускользают детали, нередко они фиксируют лишь обычный итог: «пассивность». Но там, где приводят подробности «антисоветских» выпадов, зачастую видишь заурядную бытовую склоку, в которой политические обвинения лишь надежный инструмент сокрушения оппонентов. В этой связи интересны отчеты коммунистических ячеек в столовых – с информацией о «белогвардейских настроениях», о «разложении масс» заведующей и т. д.[1004]
Власти в целом относились к служащим с трудно скрываемым подозрением, которое, правда, не приняло таких острых, почти маргинальных форм, как антиинтеллигентский синдром. Служащий по преимуществу молчал. Он делал то, что должен был делать, предчувствуя, что нерадивости припишут потаенный умысел. Но он отодвигался от всего политического как можно дальше, декларировал лояльность – но беспартийную. Попытки привлечь его в РКП за редким исключением были не очень успешными. Даже заботясь о карьере, он должен был оглядываться на тот круг, интеллектуальный и профессиональный, к которому он принадлежал. Это подтверждают многие политические отчеты учреждений. «Вообще работать… очень трудно, в организацию политическую идут неохотно, особенно конторщицы и лица с высшим образованием. Почти весь коллектив состоит из низших служащих», – докладывает в феврале 1920 г. руководитель комячейки Смольнинского Компрода[1005]. То же улавливается и в других свидетельствах на сей счет. «Уровень средний. Беспартийная масса запугана мобилизацией и потому не вступает в коллектив», «большинство интеллигентов, настроение вялое» – такие сообщения из Народного Дома и Рыбинстройки[1006] типичны для этого времени. Даже там, где наблюдалась «большевизация» учреждений, оценки все равно оставались осторожными, наподобие тех, что употребляли в марте 1920 г. в отношении управления городских железнодорожных служащих: «Настроение резко изменилось, нельзя сказать, что совсем на сторону Советов, но все же удовлетворительное»[1007].
Продолжала сохранять свой нейтралитет интеллигенция – но нейтралитет уже не такой ригористичный, часто «внешний». Все где-то работают, мало кто рассуждает о том, чья рука дает деньги или пайки. Переводы, классический театральный репертуар, литературная редактура, переиздание старого и публикация нарочито аполитичного нового – каждый находит себе труд, позволяющий не идти на компромиссы с совестью и не демонстрировать излишнюю близость к властям. Характерная форма «примирения с действительностью» – увлечение большевистским государственным «собиранием» России, предвестник сменовеховства и евразийства. В различных намеках, разговорах, письмах все чаще проскальзывает мысль о том, что именно большевикам интеллигент обязан тем, что у него не отобрали последний кусок хлеба, что его не причислили скопом к «барам» и не уничтожила его нахлынувшая внезапно низовая стихия. Для М. Горького «антикультура» отождествлялась с деревней, с ее духом, враждебным городу и городской культуре. «Кроме большевиков – нет сил, которые могли бы противостоять этому движению, – писал он Е.П. Пешковой в конце 1919 г. – Революция выродилась в борьбу деревни с городом – вот что надо понять.
