Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны - [120]

Немало слухов передавалось о бытовых привилегиях коммунистов. «Рабочие имеют нарекание: обещали хорошего, а сами живут, а про рабочих и не думают <…> говорят, что коммунисты много получают жалованья и продовольствия, а в столовых их кормят из трех блюд, а нас кормят как свиней, дают какой-то бурды», – сообщал в 1919 г. агитатор 1-й государственной гильзовой фабрики Меркурьев[975]. Опровержение этих слухов стало тогда обычным делом для пропагандистов, – а отрицать приходилось многое: и то, что коммунисты чрезмерно пользуются домами отдыха, и даже то, что для них специально пекутся французские булки в кондитерской на Троицкой[976]. В этих слухах было немало преувеличений – но и сами коммунисты зачастую признавали факты, которые, по несколько неуклюжему замечанию одного из рабочих-мемуаристов, «порождали в беспартийных массах паразитический взгляд как на членов Бюро, так и вообще всех членов партии»[977].

Нередко и «снобизм», высокомерие и просто лучшая одежда пролетариев, попавших из рабочих низов в «верхи», рождали в массах стойкую неприязнь к властям. «Сидят в креслах», «как немного выше – смотришь, и приоделся, приобрел квартиру с хорошей мебелью, а мы рабочие… после», «в коммунисты записываются ради своей личной выгоды» – такие разговоры, например, вели между собой рабочие Охтинского снарядного цеха, 14-й типографии и 7-го хлебозавода в 1920 г.[978]

Но еще раз отметим – в данном политико-бытовом протесте собственно уже очень мало политического: все переливается в рутинные групповые и личные конфликты, спорят не о политических свободах, а о материальных благах. Эта печать приземленности уже лежит на всяком действии, которое, с разной долей уверенности, можно счесть политическим, это – остов оппозиционности. Вслушаемся в сумбурно записанную стенографистом речь некоего Воронцова на собрании в 1-й государственной типографии 25 июля 1919 г. – ее тут же, кстати, оценили как «антисоветский» выпад: «Наш председатель вооружен револьвером, для чего он вооружен, что нас пугать оружием и председатель наш явился к нам на собрание как жандарм, а Союз наш является как Государственный Совет, а с кем мы теперь боремся и для чего нам Союз, который только собирает членские взносы, вот меня как сочувствующего назначили на фронт, а коммунисты все остаются здесь, а как на фронт, то сочувствующего в первую голову посылают, а семья моя за это время голодала, вот вам и забота о женах красноармейцев»[979]. Внешне оппозиционное, данное выступление, как это ни парадоксально, никаких политических аспектов не содержит. Здесь отвергается не комиссар как таковой, а только стиль его поведения. Нападки на профсоюзы сопровождаются примечательной оговоркой об их ненужности («с кем мы теперь боремся?»), которая буквально заимствована у большевистских публицистов, долго споривших о целях и задачах профессиональных организаций «переходного периода». Очередность призыва едва ли имела политический смысл, а что касается помощи семьям, то здесь противоречия и вовсе не было – власти говорили об этом чуть ли не ежедневно, и помехи могли исходить лишь от нерадивого чиновника или от нехватки средств. И, добавим, это все же сколько-нибудь «развернутое» выступление – как правило, политический протест тогда выражается кратким возгласом либо жестом – и тем заканчивается[980]. А зачастую и просто молчали – об этом говорилось, например, в отчете агитотдела Выборгского РК РКП(б) за март-май 1920 г.: «Необходимо отметить ту общую вялость присутствующих, которую приходится наблюдать на собраниях к проводимым темам, агитации. Совершенно не задается вопросов докладчику. Резолюции в подавляющем большинстве принимаются предлагаемые докладчиком»[981].

Последнее обстоятельство замечаешь сразу, когда знакомишься с протоколами рабочих собраний второй половины 1919 и особенно 1920 г. Этот общий настрой не могли изменить и речи оппозиционеров – в тех редких случаях, когда их слушали. В упомянутом отчете Выборгского агитотдела говорится о политическом выступлении на Арсенале рабочего И. Филиппова, но против предложенной коммунистами резолюции голосовало лишь 10 человек из 1000[982]. В 1919 г. кое-где в протоколах еще подсчитывают число воздержавшихся, но в 1920 г. преобладает один итог: «единогласно»[983]. И постепенно, с каждым месяцем, отшлифовывался ритуал рабочих пожертвований на государственные либо политические нужды. В июле 1919 г., когда проводился сбор подарков для Красной Армии, где-то и колебались: заменяли их 1 % жалования, отказывались от предложения повысить эту цифру до 2 %, «откладывали вопрос» на определенное время и даже высчитывали, что выгоднее – 1 % с ежемесячного жалованья или отчисление заработка за полдня[984]. В 1920 г. почти ничего этого нет. Помощь бастующим шведским рабочим, более далеким, чем Красная Армия, во многих местах оказывается автоматически – ни споров, ни воздержавшихся.

Если когда еще и проявляется «инакомыслие», то во время выборов: завкомов, правлений профсоюзов, Советов. Диапазон его не очень велик – от отклонения списка кандидатов РКП(б) до дебатов о том, как голосовать, открыто или тайно, прямо или через выборщиков. Возражения против кандидатов-коммунистов, разумеется, не всегда имели политический смысл – здесь обнаруживаются и личные разногласия. Иногда это и просто отклик на процедурные нарушения, но нельзя исключать, что обнаружение «выборных» погрешностей было только предлогом, маскировкой политического выпада. Характерен в данной связи инцидент, случившийся во время перевыборов профкома 24-й государственной типографии 11 сентября 1919 г. После того как собранию представили составленный комячейкой список «комитетчиков», некто Марголин потребовал «разъяснения о заслугах предлагаемых лиц перед рабочими, бросая коллективу обвинения в том, что он, не излагая таковых, выносит на обсуждение список своих кандидатов»