Пестрые рассказы - [46]

25

Некогда Хиос раздирали гражданские распри, и он жестоко страдал от этой напасти. И вот один хиосец, от природы наделенный государственным умом, заявил своим политическим единомышленникам, добивавшимся поголовного изгнания сторонников враждебной партии: «Этого ни в коем случае нельзя допустить; после нашей победы нужно сохранить некоторое количество врагов, чтобы впоследствии из-за недостатка противников мы не начали враждовать друг с другом». Этими словами хиосцу удалось убедить слушателей, так как приведенные им доводы произвели впечатление.

26

На свою беду поэт Антагор принялся на рыночной площади[449] поносить академика[450] Аркесилая. Тот же, невозмутимо продолжая беседу, зашагал туда, где было много народу, чтобы его обидчик был опозорен перед большим числом слушателей. Действительно, люди стали отворачиваться от Антагора, подумав, что он лишился рассудка.

27

В высшей степени я одобряю тех, кто уничтожает зло, едва оно народилось и не успело еще войти в силу. Таков Агесилай, подавший совет без разбора дела казнить всех, кто во время нападения фиванцев посещал какие-нибудь ночные сборища.[451]

28

Некто стал выговаривать оратору Пифею за его низкие поступки. Совесть не позволила ему отрицать это, и Пифей ответил, что сравнительно с другими государственными деятелями в Афинах он был непорядочен в течение самого краткого срока. Несомненно, Пифей гордился тем, что не всегда заслуживал упреков, и находил себе оправдание в том, что не мог выдержать сравнения с отъявленными негодяями.[452] Как наивно он рассуждал! Ведь вина ложится, по моему разумению, не только на совершившего какой-нибудь проступок, но и на замыслившего его.

29

Лисандр привез в Лакедемон деньги и таким образом соблазнил его жителей отступить от воли бога, требовавшего, чтобы Спарта осталась недоступной для золота и серебра.[453] Некоторые рассудительные мужи, в ком был еще жив лаконский образ мыслей, достойный Ликурга и пифийского бога,[454] пытались этому воспрепятствовать; те же, кто одобрил поступок Лисандра, заслужили дурную славу, и их доблесть постепенно угасла.

30

В своей надменности карфагенянин Ганнон преступил поставленные смертному границы и задумал распространить о себе славу как о существе божественного происхождения. Он накупил великое множество певчих птиц и держал их в темном помещении, обучая одной только науке: говорить «Ганнон — бог». Когда птицы — они слышали лишь эти два слова — научились их произносить, Ганнон отпустил птиц на волю в надежде, что слава о нем разнесется теперь повсюду. Однако пленницы, получив свободу и вернувшись к привычной жизни, стали петь привычные песни, какие поют все птицы, забыв Ганнона и науку, которой они обучились в неволе.

31

Птолемей Трифон[455] (он получил это прозвище из-за свойственного ему образа жизни) сказал как-то одной красавице, пожелавшей встретиться с ним: «Моя сестра[456] запретила мне принимать приглашения от красивых женщин». На это посетительница смело и остроумно возразила ему: «А от красавца ты бы, вероятно, принял?» Птолемей остался доволен ее ответом.

32

Некий лакедемонянин по имени Тимандрид, уехав из родного города, доверил дом попечению сына. Когда Тимандрид через некоторое время возвратился и обнаружил, что тот приумножил оставленное ему имущество, он сказал, что юноша обидел многих — богов, друзей и чужестранцев, так как люди благородного образа мыслей на них тратят избыток принадлежащих им средств. Величайший позор, говорил он, если человек при жизни слывет неимущим, а после смерти обнаруживается, что он богат.

33

Однажды Платон рассуждал о каком-то философском предмете. Среди собравшихся присутствовал Диоген, который был, однако, недостаточно внимателен. Раздосадованный этим Платон сказал: «Слушай как следует, собака[457]». Диоген без тени замешательства ответил: «Я не прибегал обратно в дом, где меня продали, как делают собаки», — намекая на поездку Платона в Сицилию.[458] Рассказывают, что Платон называл Диогена сумасшедшим Сократом.

34

Египтяне утверждают, что бог Гермес дал им законы: людям ведь свойственно желание возвеличивать свои установления. В древнем Египте судьями были жрецы; во главе их стоял старейший жрец, который судил всех; от него требовалась непогрешимая справедливость и суровость. Шею жреца украшала сафировая фигура Истины. Я бы предпочел, чтобы судью отличала не вырезанная из камня и воплощенная в нем Истина, но чтобы он носил истину в самой душе.

35

Лаиду называли Секирой. Это прозвище намекало на суровость ее нрава, а также на то, что она брала много денег, особенно с чужестранцев, и они поэтому долго не засиживались в Афинах.

36

Смешон тот, кто чванится своим отцом и предками, если, ничего не зная об отце Мария, мы, однако, восхищаемся его подвигами. То же относится к Катону, Сервию, Гостилию и Ромулу.

37

Я не привык бездумно рассматривать ни статуи, плоды мастерства ваятеля, ни картины: в них ведь заключена мудрость, свойственная этим искусствам. В том, что это так, человека могут убедить многие примеры, в том числе и следующий: никогда ни один живописец или ваятель не решился изобразить нам Муз неправильно, ошибочно или несогласованно с природой зевсовых дочерей. Разве кто-нибудь был столь безрассуден, чтобы представить их в вооружении? Это говорит о том, что жизнь служителя Муз должна быть безмятежна, тиха и достойна этих богинь.