Песни и стихи. Том 2 - [36]

* * *

Максим Григорьевич Полуэктов проснулся там, где лёг. Ещё спящего, нещадно донимало его похмелье, да так сильно, что и просыпаться он не хотел. И не только с похмелья, а так — зачем ему было просыпаться и что делать ему было, Максиму, свет Григорьевичу, в миру, который он уже давно собирается покинуть, в реальности этой гнусной, где много лет у него уже сосало и болело в искрошенной хирургами трети желудка его. В этой сохранившейся зачем-то трети, которая и позволяла ему ещё жить, но и мешала тоже, и давала о себе знать эта проклятая треть приступами и рвотами. Ничего особенного не должен был делать он в этом мире, ничего такого интересного и замечательного, никакие свершения не ждали уже его теперь, да и никогда не ждали его великие свершения. Однако всё же встал Максим Григорьевич, где лёг, выгнало его сон похмелье. Да и разве сон это был? Кошмары, да и только. Какие-то рожи с хоботами и крысиными глазами звали его из-за окна громко и внятно, сначала медленно расставляя слова, потом, по мере погружения воспалённого его мозга в слабый сон, всё быстрее и громче. Звали рожи зачем-то распахнуть окно и шагнуть в никуда, где легко и заманчиво, предлагали рожи какие-то мерзости — считая, должно быть, что они Максиму Григорьевичу должны понравиться. И всё громче, быстрее, доходили почти до визга, звучали наперебой зовущие голоса: «Иди сюда, Максим, иди, милый, что ты там не видел на диване своём клопином? Гляди-ка, какая красавица ждёт тебя! (И предъявляли сейчас же красавицу: то в виде русалки — зелёную, и с гнусной улыбкой, то убиенную какую-то, кода-то даже вдруг виденную им женщину — голую и в крови). Встань, не лежи! Выйди-ка, Максим, на балкон, мы — вот они, здесь, за стеклом, перекинь ноги через перила да прыгай, прыгай, прыгай, прыгай!!!»

И русалка или девица хихикала и плакала, и тоже манила ручкой, а потом всё это деформировалось, превращалось совсем уже в мерзость и исчезало — если разомкнуть веки.

А теперь, после забытья, которое всё-таки наступило ночью — урывками и трудно, забытья, в которое погружаешься не полностью, с натугой и вздрагиваниями, и пбтом холодным, после забытья этого, с вереницей тяжёлых сновидений, — надо было всё-таки проснуться окончательно, спустить ноги с дивана, пойти на кухню и выпить ледяной воды из холодильника, а лучше бы пива засосать, да нет его — пива-то, ничего нет хмельного в доме, это Максим Григорьевич знал наверняка, потому что так всегда было, что утром ничего не было. Но вставать надо. И ещё держась за сон нераскрытыми глазами и цепляясь за него, застонал он — пенсионер и пожарник, бывший служащий внутренней охраны различных заведений разветвлённой нашей пенитенциарной системы, оперированный язвенник, жёлчный и недобрый молчун, Максим Григорьевич Полуэктов. Застонал, потому что подступали и начали теснить улетавший его беспокойный сон вчерашние и давешние воспоминания, от которых стыдно и муторно, и досадно, и зло берёт на себя самого, а больше на тех, на свидетелей и соучастников пьяных его вчерашних действий и болтовни. И излишки желудочного сока уже подступали к горлу и просили спиртного: дай, дескать, тогда осядем обратно. Вот и спазмы начали стискивать голову и тоже того же требовать — подай сей же момент, а то задавим, и показывали даже, намекали, как они его, Максима Григорьевича, задавят — эти спазмы.

И совсем уже некстати вспомнилось вдруг пресытившемуся инвалиду, как несколько лет назад в Бутырке измывались над ним заключённые. Вот входит он в камеру, предварительно, конечно, заглянув в глазок и опытным глазом заметив сразу, что играли в карты, однако, пока он отпирал да входил, карты исчезали, и к нему бросался баламут и шкодник Бутырский — Шурик по кличке «Внакидку» и начинал его, Максима Григорьевича, обнимать и похлопывать со всякими ужимками и прибаутками ласковыми. Максим Григорьевич и знал, конечно, что неспроста это, что есть за этим какой-то тайный смысл и издёвка, отталкивал, конечно, Шурика «Внакидку» и медленно проходил к койке, где только что играли, искал скрупулёзно, вначале даже с радостным таким томлением, что вот сейчас под матрасом обтруханным и худым найдёт колоду, сделанную из газет. Из 8-10 листов спрессована каждая карточка и прокатана банкой на табурете, а уголочки вымочены в горячем парафине, а трефы, бубны и черви да пики нанесены трафаретом. Но никогда, как ни терпеливо и скрупулёзно ни искал Максим Григорьевич, никогда он колоду не находил и топал обратно ни с чем. А Шурик «Внакидку» снова его обнимал и похлопывал, прощаясь: — Золотой, дескать, ты человек, койку вот перестелил заново, поаккуратней. Не нашёл ничего, гражданин начальник? Жалко! А чего искал-то? Карты? Ай-ай-ай, да неужто карты у кого есть? Это вы напрасно!? Ну, ладно, начальник, обшмонал и канай отсюда, а то я, гляди-ка, в одной майке, бушлатик помыли или проиграл — не помню уже. Отыграть надо! Так что не мешай мне, человек, будь друг.

Потешалась камера и гоготала, а у Шурика глаза были серьёзные, вроде он и не смеётся вовсе, а очень даже Максиму Григорьевичу сочувствует, любит его в глубине лживой своей натуры.