Песни и стихи. Том 2 - [37]

Первое время Максим Григорьевич так и думал и зла на Шурика не держал. Шурик Голиков, по кличке «Внакидку», был человек лет уже пятидесяти, но без возраста, давнишний уже лагерный житель, знавший все тонкости и премудрости тюремной сложной жизни. Надзирателей давно уже не ненавидел, а принимал их как факт — они есть, они свою работу справляют, а он горе мыкает.

Здесь Шурик был уже три или четыре раза, проходил он по делам всё больше мелким и незначительным — карман да фармазон — и считался человеком неопасным, заключённым сносным, хотя и баламутом. Только потом узнал Максим Григорьевич, что карты он не находил потому, что колоду Шурик на нём прятал. Пообнимает, похлопает, приветствуя, — и прячет, а прощаясь — достаёт.

Вспомнил это сейчас Максим Григорьевич и в который раз разозлился и выругался про себя. Проснулся, значит. С добрым утром! Кому с добрым?! Вода жажду утолила минут на пять, а потом вырвало тёплым и горьким. Походил хозяин по дому босым, помаялся и снова прилёг. Хозяин… Да никакой он не хозяин в этом доме. Так — терпят да ждут, что помрёт. Жена — давно уже не жена, дочери — не дочери. Одна всё плачет про свои дела, а другая — Тамарка — сука. Второй год с ним не говорит, да и он не затевает разговоров-то. Больно надо. Она и дома-то почти не бывает, таскается с кем-то и по постелям прыгает, подлая. Было, правда, затишье в молчаливой их с Тамаркой вражде. Это когда она в артистки собралась, да провалилась на конкурсе в училище театральное, а он тогда устроился пожарником в театр. Она к нему туда часто приходила, не к нему, конечно, а спектакли глядеть, но пускал-то её он, через служебный ход. Потом она дожидалась актёров, он в окошко видел со своего поста, как она уходит то с одним, то с другим — то с этим красивым и бородатым, то, но это уже потом, — с маленьким и хрипатым, это который песни сочиняет и поёт.

При воспоминании о театре — снова его передёрнуло и потянуло блевать. Насильно выпил он воды, чтоб было — чем, помучился да покричал над унитазом и снова лёг. Сегодня 11 мая, а вчера в театре чествовали ветеранов. Их немного теперь осталось, но были всё же. И Максиму Григорьевичу перепало за орден. Зачем он его нацепил — орден? Он хотя и боевой — «Боевого Красного Знамени», однако получен не за бои и войну, а за выслугу лет. 25 лет отслужил — и повесили плюс к часам с надписью «За верную службу». Как розыскной собаке.

Максим Григорьевич сильно выпил вчера на дармовщину. Со многими пил, особенно с этим артистом, что с Томкой путался. Нехорошо это, конечно, — женатый всё же человек, с дитём. Знаменитый, в кино снимается. А девка — совсем еще молодая, паразитка! Не моё это, конечно, дело, но всё-таки. Так вот, стало быть, артист этот — Сашка Кулешов, Александр Петрович, правду сказать, потому что лет ему 35 уже, расчувствовался на орден, тост за него, за Максима Григорьевича, сказал, что, вот, мол:

— Мы все входим и выходим из театра. По крайней мере раза два в день видим Максима Григорьевича и привыкли к нему, как к мебели, а он-де живой человек. С заслугами. И фронт у него за спиной, и инвалид он, и орден «Красного Знамени» у него. А этот орден за просто так не дают, его за личную храбрость только. Это самый, пожалуй, боевой и ценный орден. Выпьем, — сказал, — за человека, его обладателя, скромного и незаметного человека. И дай ему Бог здоровья.

Потом подсел к Максиму Григорьевичу с гитарой. Спел несколько военных своих песен. Некоторые даже Максиму Григорьевичу понравились, хотя и знал он, что эти-то песни он поёт везде, но пишет и другие — похабные, например, «Про Нинку-наводчицу», и блатные. Их он поёт по пьяным компаниям и по друзьям. А они его записывают на магнитофон — и потом продают. Он — Сашка Кулешов, сочинитель, конечно, в доме Максим Григорьевич песни эти слышал. Тамарка крутила. И они ему тоже нравились, да и парень этот был ему как будто даже и знаком — похож чем-то на бывших его подопечных, хотя здесь он играл, говорят, главные роли и считался большим артистом. Максим Григорьевич хоть и сидел без дела все дни напролёт на посту своём, однако, что делалось внутри театра, дальше проходной, не интересовало его совсем. Один раз, правда, спросил даже у Тамарки:

— Это кто же такой поёт?

— Мой знакомый!

— А он не сидел, часом?

— Он у тебя в театре работает. Кулешов это, Александр!

Максим Григорьевич даже рот раскрыл от удивления и на другой день пошёл глядеть спектакль. Давали что-то из военной жизни. Кулешов и играл кого-то в солдатской одежде, и пел. И опять Максиму Григорьевичу понравилось.

А вчера он про него ещё тост сказал, подсел, и песни пел. Нет! Он, правда, ничего себе. — Бутылку поставил, подливал и, конечно, стал расспрашивать про боевые заслуги и за что орден.

Максим Григорьевич умел молчать. Бывало, человек раз-два спросит его о чём-нибудь. А он не ответит. Человек и отстанет. А вчера он от выпитого расслабился и стал болтлив, даже расхвастался.

— Да что орден, Александр Петрович. Саша, конечно, ты мне. Ордена не у одного меня. Что про него говорить.

— Да ты не скромничай, Максим Григорьевич!