Песни и стихи. Том 2 - [39]

Максим Григорьевич, который хотел было дверь у них перед носом захлопнуть, при виде коньяка, однако, передумал и при виде же его сейчас же побежал блевать. Глаза его налились кровью, он как-то задрал голову и, не закрывши дверь, побежал снова в совмещённый санузел.

Дружки понятливо переглянулись и вошли сами. Пока М.Г. орал, а потом умывался, раскупорили они бутылку «Двина», взяли стопочки в шкафу, и, когда вернулся хозяин — обессиленный и злой, — Колька уже протягивал ему полный стаканчик.

— Со свиданьицем, Максим Григорьевич, — поправляйтесь на здоровье, драгоценный наш.

М.Г. отказывать не стал, выпил, запил водичкой, подождал, прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувственно глядя и желая, очень желая тоже, чтобы прошла. Она и прошла. Он, вернее, — коньяк. М.Г. выдохнул воздух и спросил:

Ты чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице, уголовная твоя харя? — ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно, а так, чего на язык пришло.

— Так там написано, — пошутил Колька, — лестничная клетка — часть Вашей квартиры, значит, там можно петь, даже спать при желании. Давай по второй. — Выпили и по второй. Совсем отпустило М.Г., и он проявил даже некоторый интерес к окружающему.

— Ты когда освободился?

— Да с месяца два уже!

— А где шаманался, дурная твоя голова?

— Вербоваться хотел там же — под Карагандой, да передумал. Домой потянуло, да и дела появились.

— Колька с Толиком переглянулись и перемигнулись.

— Ну, дела твои я, положим, знаю. Не дела они, а делишки — дела твои, да ещё тёмные. В Москве-то тебе можно?

— Можно, можно, — успокоил Колька, — я по первому ещё сроку, да и учитывая примерное моё поведение в местах заключения.

— Ну, это ты, положим, врёшь! Знаю я твоё примерное поведение!

М.Г. выпил и третью.

— Знаю, своими же глазами видел.

Это была правда. Видел и знал М.Г. Колькино примерное поведение. Года три назад, когда путалась с ним Тамарка, ученица ещё, и когда мать пришла зарёванная из школы, попросила она: «Ты ведь отец, какой-никакой, а отец. Пойди ты поговори с ним!» М.Г., хоть и плевать было — с кем его дочь и что, но всё же пошёл он и с Николаем говорил. Говорил так:

— Ты это, Николай, девку оставь. Ты человек пустой да рисковый. Тюрьма по тебе плачет. А она ещё школьница, мать вон к директору вызывали.

Колька тогда только рассмеялся ему в лицо и обозвал разно — мусором, псом и всяко, а потом сказал:

— Ты не в своё дело не суйся! Какой ты ей отец. Знаю я, какой ты отец. Рассказывали, да и сам вижу. А матери скажи, что Томку я не обижаю и другой никто не обидит. Вся шпана, её завидев, в подворотни прячется и здоровается уважительно. А если бы не я — лезли бы и лапали. Так что со мной ей лучше, — уверенно закончил Николай.

М.Г. и ушёл ни с чем, только дома ругал Тамарку всякими оскорбительными прозвищами, и мать ими же ругал, и сестру с мужем, и целый свет.

— Пропадёте вы все — вся ваша семья поганая да блядская. Не путайте меня в свои дела. Я с уголовниками больше разговаривать не буду. Я б с ним в другом месте поговорил. Но ничего — может, ещё и придётся.

И накаркал ведь, старый ворон. Забрали Николая за пьяную какую-то драку с поножовщиной да оскорблением власти. И по странной случайности всё предварительное заключение просидел тот в Бутырке, в камере, за которой надзирал М.Г., тогда надзирал.

Он как сейчас помнит — М.Г. Входит он, как всегда медленно и молча, в камеру, и встаёт ему навстречу Николай Святенко, по кличке Коллега, — уголовник и гитарист, наглец и соблазнитель его собственной, хотя и нелюбимой дочери. И совсем не загрустил он оттого, грозило ему от 2 до 7 по статье 206(6) уголовного кодекса, а даже как будто и наоборот, чувствовал себя спокойнее и лучше.

— А, М.Г. — ненаглядный тесть. Прости, кандидат только в тести. Вот это встреча! Знал бы ты, как я рад, М.Г. Ты ведь и принесёшь чего-нибудь, чего нельзя, — подмаргивал ему Колька, — по блату да по-родственному, и послабление будет отеческое — мне и корешам моим. Верно ведь, товарищ Полуэктов?

М.Г., как мог, тогда Кольку выматерил, выхлопотал ему карцер, а при другом разе сказал:

— Ты меня, ублюдок, лучше не задирай. Я тебе такое послабление сделаю! Всю жизнь твою поганую, лагерную помнить будешь.

Николай промолчал тогда, после карцера, к тому же у него на завтра суд назначен был. Он попросил только, миролюбиво даже:

— Тамаре привет передайте. И всё. И пусть на суд не идёт.

М.Г. ничего передавать, конечно, не стал. А на другой день Кольку увезли, и больше он его не видел и не вспоминал даже. И вдруг вот он — как снег на голову, с коньяком да с другом, как ни в чём не бывало, — попивает и напевает:

Снег скрипел подо мной, поскрипев, затихал,

И сугробы прилечь завлекали.

Я дышал синевой, белый пар выдыхал,

Он летел, становясь облаками!

— Что думать делать, если, конечно, не секрет? — спросил М.Г. На работу думаешь или снова за старое?

— За какое это старое? Я работал, М.Г., я рекламу рисовал, а драка та случайная. Играли в петуха во дворе. Один фраер хорошо разбанковался — третий круг подряд всех чешет, на кону уже 200 было, ну и я, хоть и выпимши, — вижу, передёргивает он. Я карты бросил и врезал ему, надел на кумпол. Он кровью залился. А парень оказался цепкий да настырный. Так что мы ещё с ним минут десять разбирались. А пока милиция подоспела, соседи стали вязать. А я вашего брата недолюбливаю, — извинился Колька, — теперь люблю больше себя, а тогда дурной был, не понимал ещё, что власть надо любить. И бить её очень даже глупо. Ну и, конечно, милиции досталось. Вот, так что драка эта дурацкая, и срок я схлопотал ни за что. Да теперь что об этом. Это быльём поросло.