Песни и стихи. Том 2 - [38]

— А чего мне скромничать. Я, дорогой Саша, такими делами ворочал, такие я, Сашок, ответственные посты занимал и поручения выполнял, что ведь ты меня тогда увидал, лет тридцать назад, ахнул бы, а лет сорок, так и совсем бы обалдел, — занесло куда-то в сторону бывшего старшину внутренних войск МВД, и уже сам он верил тому, что плёл пьяный его язык, и, уже всякий контроль и нить утеряв, начал он заговариваться, и сам же на себя и напраслину возвёл:

— Я сам Тухачевского держал!

— Как держал? — опешил Саша и перестал бренчать.

— Так и держал, Саш, как держут, — за руки, чтоб не падал.

— Где это?

— А где надо, Саш!

Про Тухачевского, конечно, Максим Григорьевич загнул. Это просто фамилия всплыла как-то в его голове, запоминающаяся такая фамилия. Тухачевского он, конечно, не держал, его другие такие держали, но мог бы вполне и Максим Григорьевич. Потому что других он держал, тоже очень крупных. И вполне мог держать Максим Григорьевич кого угодно. О чём он сейчас и имел в виду сказать Саше Кулешову.

Так и думал Максим Григорьевич, что вскочит Сашок после этих его слов на стул или на сцену и, призвав к тишине пьяных своих друзей, выкрикнет хриплым, но громким голосом: — Выпьем ещё за М.Г., потому что он, ока-зы-вается, держал Блюхера! — Ага, ещё одну фамилию вспомнил М.Г.

Но Саша почему-то вместо этого встал, взглянул на случайного своего собутыльника с сожалением и отошёл. Больше он ничего не пел, загрустил даже, потом, должно быть, сильно напился. Он — пьющий, Кулешов, ох-ох-ох, какой ещё пьющий. Всё это вспомнил М.Г., и опять его замутило.

— И кто меня, дурака, за язык тянул? Хотя и хрен с ним, что мне с ним, детей крестить, — он даже вымученно улыбнулся, потому что вышла сальная шутка, если подумать про Кулешова и Тамарку.

Ещё раз отправился Максим Григорьевич в туалет, и всё повторилось сначала, только теперь заболела эта проклятая треть желудка.

Когда он, назад тому четыре года, выписывался из госпиталя МВД, где оперировался, врач его, хирург, Герман Абрамович — предупредил его честно и по-мужски:

— Глядите! Будете пить — умрёте, а так — года три гарантия.

А он уже пьёт запоем четвёртый год — и жив, если так назвать. А Герману Абрамовичу говорит, что не пьёт, тот верит, хотя и умный, и врач хороший.

А помрёт Максим Григорьевич только года через три, как раз накануне свадьбы Тамаркиной с немцем. А сейчас он не помрёт, если найдёт, конечно, чего ни то спиртного.

Где же, однако раздобыть тебе, М.Г., на похмелку? Загляни-ка в дочерние старые сумочки! Заглянул? Нет ничего. Да откуда же бы и быть у дочерей? Ирка с мужем — как копейка лишняя завелась — премия зятьева или сэкономленные — они её сейчас в сберкассу, на отпуск откладывают. Они — дочка с зятем — альпинизмом увлекаются. И ездят на всё лето то в Домбай, то в Боксан, куда-то там в горы, словом, и лазят там по скалам. Особенно зять — Борис Климов — лазит. Лазит да ломается. Хоть и не насмерть, но сильно. В прошлом году два месяца лежал — привезли переломанного ещё в середине отпуска. Но ничего — оклемался и в этом году опять за своё. Так что нету у Ирки денег, М.Г., а у Тамарки и искать не стоит, эта сама у матери на метро берёт да у соседа покурить стреляет.

Пойти, нешто, к соседу? Так занято — перезанято. Да и нет, вроде, его ещё — соседа. Он где-то на испытаниях. Он горючим для ракет занимается. Серьёзный такой дядя, хоть и молоденький. Уехал он недели две назад — на этот Байконур. Он теперь часто туда ездит. Поедет, а через неделю в газетах — «Произведен очередной запуск… Космос 1991. Всё нормально» и т. д., и сосед возвращается весёлый и довольный и ссужает Максима Григорьевича, если, конечно, тот в запое. Но сейчас нету соседа, не приехал ещё. Заглянуть разве под шкаф, под простыни? Заглянул на всякий случай. Нету и там, потому что жена давно уже там зарплату не держит, перепрятала. И сидит М.Г. на диване, на своей, так сказать, территории, потому что другая вся площадь квартиры не его, сидит и мучается жестоким похмельем — моральным из-за ордена и физическим — из-за выпитого. Так бы и сидел он ещё долго и бегал бы на кухню да в туалет, как вдруг зазвонила на лестничной клетке гитара, раздались весёлые голоса и кто-то нахально длинным звонком позвонил в дверь и заорал: «Есть кто-нибудь? Отворяйте сейчас! А то двери ломать будем!». Голос показался М.Г. очень знакомым, и он пошлёпал открывать.

Глаза у него, хоть и налитые похмельной мутью, расширились, потому что на пороге стоял Колька Святенко, по кличке Коллега, собственной персоной, выпивший уже с утра, с гитарой и с каким-то ещё хмырём, который прятал что-то за спиной и улыбался… И Колька лыбился, показывал четыре уже золотых своих зуба, и у хмыря золотых был полон рот, а у Кольки ещё и шрам на лбу свежий.

— А, Максим Григорьевич, — заорал Колька, как будто даже обрадовавшись. — Не помер ещё? А мы к тебе с обыском! Вот и ордер, — тут дружок извлёк из-за спины бутылку коньяку.

— «Двин», — успел прочитать М.Г. — Хорошо живут, гады!

А Колька продолжал:

— Я вот и понятых привёл — одного, правда. Знакомьтесь — звать Толик. Фамилию до времени называть не буду. А прозвище — Штилевой. Толик Штилевой! Прошу любить! Шмон мы проведём бесшумно, потому что ничего нам не надобно, кроме Тамарки!