Песни и стихи. Том 2 - [34]

Потом мы уехали к бабушке в Москву, на Самотёку, одни, без него, а когда бабушка умерла, отец снова приехал к нам и живёт до сих пор, почему — я не знаю. Мать говорит — жалко. Помрёт скоро.

Я всегда училась хорошо, и говорили, что я самая красивая в классе, и учителя — мужчины — меня любили, а женщины нет. Одна Тамара Петровна — наш классный руководитель, учительница ботаники, мы её «морковкой» звали, — просто меня ненавидела, особенно, когда я причешусь или когда я весёлая. Однажды нам дали на дом задание вырастить на хлебе плесень. Хлеб нужно намочить и под стакан, и через несколько дней — на нём как вата, это и есть плесень. Так вот у меня она на хлебе не выросла, зато выросла на овощах у нас в ящике под кухонным столом. Я её, не долго думая, под стакан и в школу: «Вот, глядите, — выросла на морковке». И только тут вспомнила про кличку. Был скандал, вызвали мать и строго её предупредили, что я вырасту распущенной женщиной. Вот я и выросла. Учителя оказались прорицателями. Мать работала где-то в торговле, она и сейчас зав. овощным отделом, но сейчас мы с ней почти не говорим. Она всё время грызёт меня, что я работы меняю, а последние восемь месяцев и вовсе бездельничаю. А мне обещают помочь и устроить, но если с кем выспишься — он сразу забывает, а если нет — тем более. Я уж и не верю никому. Да и потом, у них же своих забот хватает, у всех дети, семьи, кооперативы, друзья, машины. Мне попадаются, конечно, только семейные, постарше, я молодых ребят не люблю, с ними скучно, надо самой себя веселить, а мне с самой собой неинтересно, я люблю, когда он много старше — ему тогда приятно появиться с молоденькой девочкой везде — и у друзей, и в кабак. Так что попадаются мне семейные (это не очень им и мне мешает) и старшие. Попадаются. А выбираю я с машиной и лучше, если из торговли или из искусства, потому что и те, и другие бывают в одних и тех же местах: во всяких ВТО и Дом кино на просмотрах, и в ресторанах — в «ДЖ» и «ДЛ», и там всегда много интересных и знаменитых людей, и более интимно, и все уже тебя знают, а со многими уже успела побыть любовницей, и все про всех знают, потому что уже все всем нахвастались тобой и поделились впечатлениями, но это не страшно и никому не мешает. Наоборот — кажется, что все друзья и рады тебя видеть.

А потом у кого-нибудь дома. К себе идти не хочется, и остаёшься, и стараешься уснуть одна, а получается — не одна.

Часто получается, что не одна. Раньше звонила и врала матери или подруги звонили как про Ирину тогда давно… всё повторяется ужасно. Кстати, тот художник — это он заставил её аборт делать, хотя врачи отказались. У неё что-то было совсем плохо с яичниками, простыла она страшно, ходим-то мы все в летних трусиках, чтоб потоньше и красивее, а тёплые — попробуй-ка, надень наши. Раздевать начнёшь — со стыда сгореть. Говорят, какие-то французы даже выставку сделали из наших штанов — был колоссальный успех. Расхватали на сувениры и просили ещё, но больше не было. Потому что — дефицит. Ирка мучилась, мучилась, она его всё-таки любила, паразита, гнусный такой тип, правда, без бороды, но типичный богемный мерзавец. Он с ней спал при товарищах, и даже ночью тихонько уйдёт — как будто в туалет — а сам пришлёт вместо себя друга. Это называется — пересменка. Ирка мне потом рассказывала, ругалась и плакала. Такая гадость этот Виктор. Я его потом видела, даже была у него с подругой и даже осталась у него.

Как странно: он мне и противен был, как червь, а в то же время любопытно — что сестра в нём нашла. Я почти уже согласилась, он начал меня раздевать, дышал и покусывал ухо, нажимал на все эрогенные зоны, которые у меня совсем не там, где он нажимал, а потом вдруг вспомнила, что, когда сестре делали аборт у него дома, он ассистировал врачу — своему другу. Он сам — этот Виктор — когда-то в медицинском учился, но его выгнали со второго курса. Ирка говорила, как он суетился, стол раздвигал, стелил простынь, готовил инструменты, вату, воду и ещё шутил с ней и подбадривал. Всё это я вспомнила, встала вдруг, нахамила ему, обозвала не то мразью, не то тварью, не помню теперь — пьяна была, оделась и уехала. Он за мной бежал и всё спрашивал:

— Ты что, очумела? Что с тобой?

— А то со мной, что Ирка моя чуть не умерла, что рожать больше не будет, что мать ей плешь переела, что муж нет-нет, да и напомнит. И ещё то со мной, что я их ненавижу — мужиков, которые хуже баб, болтливых и хвастунов, которые семью сохраняют в неприкосновенности: не дай Бог что-нибудь про жену — чуть не до драки, а сами носят домой триппер и всякую гадость. Уйдёт от кого-нибудь, не подмоется даже, а через полчаса к жене ляжет и расскажет, как устал, а она его ещё пожалеет и погладит ему спинку, чтобы снять напряжение, и даже не требует уже от него исполнения супружеских обязанностей. Это уже давно — раз в две недели. Она-то думает, что это она виновата, растолстела, дескать, не крашусь, хожу Бог знает в чём, а он усталый, он работает, денежку, большую денежку в дом тащит, утомился, добывая, а он просто сыт, пьян, нос в табаке, и сегодня у него уже две было. Да и с ними-то он так — минутку, не больше, больше уже не может. Но они говорят, что довольны, деньги у него — вот и довольны, а он верит, что из-за мужских его качеств. Вот что со мной.