Песни и стихи. Том 2 - [33]

— Ваша фамилия? Имя, отчество?

— Полуэктова. Тамара Максимовна.

— Возраст?

— Ав чём дело, простите?

За столом удивлённо подняли брови.

— Отвечай, когда тебя спрашивают. — Сказано это было тоном грубым и пугающим, и Тамара сразу успокоилась.

Заложила она ногу за ногу, закурила дарёные «Мальборо» и спросила как можно вульгарнее и презрительнее:

— А почему это Вы на «ты»? Мы с Вами на брудершафт не пили.

— Да я с тобой рядом… — спрашивающий цинично выругался. — Отвечай лучше! Хуже будет! — пугал он.

Но не запугать Вам, гражданин начальник, Тамару. Её не такие пугали. Её сам Колька Святенко, по кличке Коллега, — пугал. Много раз. Первый раз три года назад пугал, когда вернулся. Когда вернулся и, как обещал, разбираться начал. Ну… об этом — потом! А сейчас?

— А что это ты ругаешься, начальник? Выражаешься грязно и запугиваешь. Чего вам надо? Что в номере у иностранца была? Ну, была! Вы лучше за персоналом гостиничным следите, а то они две зарплаты получают — одну у вас — рублями, другую у клиентов — валютой. Или, может, они с вами делятся? Вот ты, я вижу — «Уинстон» куришь. Откуда у вас «Уинстон» — он только в барах да в «берёзках». А галстук откуда? Или вам такие выдают?

— Помолчите, Полуэктова, — оторопели все вокруг и ошалели от наглости.

— Хуже, хуже будет.

Но Полуэктова Тамара не помолчала! Закусила она удила. А тут ещё Петер рвётся в дверь выручать, всё-таки любовь-то ещё не прошла.

Хуже?! А где мне будет хуже, чем у вас? Задерживать не имеете права! Я этого Петера люблю, и он женится на мне! — ис этими лживыми словами на устах бросилась Тамара к дверце незаметно, распахнула её и впустила с другой стороны несостоявшегося своего жениха, Петера Онигмана, бизнесфюрера и вдовца, втянула его за грудки в комнатку и в доказательство любви и согласия между ними — повисла у Петера на шее и поцеловала взасос. И спросили в упор работники гостиницы на нечистом его языке:

— А правду ли говорит девица, господин, как вас там? Верно ли, что вы на ней женитесь? Отвечайте сейчас же! Иначе мы её за наглость и прыть в такой конверт упрячем, что и никто не отыщет. Она у нас по таким местам прокатится, она у нас такого хлебнёт варева, — и всякие ещё страсти.

Испугался Петер за Тамару, да и за себя испугался он, потому что отец его был в плену в Сибири и, хотя вывез оттуда больше тёплых воспоминаний, но были и холодные, например — зима, а Петер, оттого что плохо понимал угрозы работников отеля, подумал, что это его хотят упрятать, прокатить и накормить. И помня папины «бр-р-р!» при рассказах о сибирской зиме, ответил Петер твёрдо: «Яволь». — Это значило: правда, дескать, — и взял Тамару под руку.

А она от полноты чувств принялась его бешенно целовать, при этом глядя победно на опозоренных и обомлевших служащих ИНТУРИСТа, целовать и плакать, смеяться тоже, и даже взвизгивать и подпрыгивать.

И последнее — т. е. подпрыгивание, вовсе она выполнила напрасно, потому что разомкнулся на ней злополучный лифчик и выпали из него злополучные 800 марок, и стихло всё кругом, и уже задышали мстительно работники, взялись за авторучки, пододвинули уже стопки бумаг, а гражданин ФРГ стоял как в воду опущенный, воззрясь на пачку денег, как будто впервые видел денежные знаки своей страны, и сомнения его последние рассеялись, а слова были сказаны — сказал же он уже «Яволь», а в Германии слов на ветер не бросают.

А Тамара Полуэктова, с Самотёчной площади, так и осталась, подпрыгнув с открытым ртом и расстегнувшимся лифчиком, и ждала неизвестно чего.

РАССКАЗ ТАМАРЫ ПОЛУЭКТОВОЙ НАМ

Зовут меня Тамара. Отчество Полуэктова, т. е. Максимовна, фамилия — Полуэктова. Родилась в 1954 году. Мне 23 теперь. Я от вас ничего скрывать не буду, вы ведь не допрашиваете. Мама моя совсем ещё молодая, нас у неё двое дочерей — я и ещё Ирина. Ирка меня старше на три года, у неё муж — инженер, работает в ящике. Ирка рожать не может после неудачного аборта. Она семь лет назад, когда я школу кончала, ну, когда ещё Николая посадили, жила с одним художником. Он её рисовал, ночью домой не пускал, а звонили какие-то подруги, врали, что далеко ехать, что они на даче, что там хорошо и безопасно. Мама всё спрашивала, какие ребята там, а подруги говорили — никакие, у нас девишник и хихикали, и называли маму по имени-отчеству, как будто они очень близкие подруги, спрашивали про меня: «Как там Тамара?», отцу передавали привет. Отец старше матери лет на 20. Он раньше в милиции работал, а теперь на пенсии. У него орден есть и язва. Он уже года два как должен был умереть, а всё живёт, но знает, что умрёт, и поэтому злой и запойный, а нас никого не любит.

Он на работе всегда получал грамоты, там все его любили, а дома был настоящий садист, даже страшно вспомнить. Когда я была совсем маленькой, а Ирка постарше, мы жили под Москвой в маленьком домике, и у нас был такой крошечный садик. И мы с Иркой и с мамой поливали из леек кусты и окапывали деревца, и возились просто так. Соседи к нам не ходили: отец их отпугивал, он никогда почти не разговаривал при людях, курил и кашлял. Его окликнут: «Максим Григорьич!», а он никогда не отзовётся. Говорят — он был контужен, а он не был контужен, он вообще на фронте не был — у него бронь была. А нас он почему-то всех не любил, но жил с нами, и мама его просила: «Уходи!» А он не уходил. И однажды взял, придя с работы, и вырубил весь наш садик, все кусты вырвал. Все говорили — спьяну, а он не спьяну вовсе, он знал, что больше всего нас так обидит, почти убьёт. А ещё раз взял и задушил нашего с Иркой щенка. Щенок болел, наверно, и скулил, он вдруг взял его у меня и стал давить, медленно, и глядел на нас, а щенок у него бился в руках и потом затих. Мы обе даже не плакали, а орали, как будто это нас. Он нам его отдал и ушёл в другую комнату, и напился ужасно. Пьяный пришёл к нам, поднял нас, зарёванных, и в одних рубашках ночных выгнал на улицу. А была зима. И мама работала в заводской столовой в ночную смену. А мы сидели на лавочке и плакали, и замерзали. А отец запер двери и спал. Когда мама пришла, мы даже встать не могли. Она нас внесла в дом, отогрела, растёрла спиртом, но мы всё равно болели очень долго.