Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [90]

Две старшие девочки — Люси и Филида — относились ко мне дружелюбно; сам Эли всегда встречал меня радушно; даже Олуэн нельзя было упрекнуть в недостаточном гостеприимстве. Года через два или три после моего возвращения Олуэн умерла. Люси и Филида уже не нуждались в помощи экономки, и отец их не стал никого приглашать. Фрэнсис еще год или около того ходила в школу, а когда она ее окончила, ее сестры уже были привлекательными молодыми женщинами. Она и сама утратила милую прелесть детства и очаровательную невинность цветка. Временами я томился желанием открыть ей тайну ее рождения, но не мог решиться на этот шаг, видя ее нелепую привязанность к Эли, полное пренебрежение ко мне и совершенное равнодушие к памяти слишком рано умершей матери.

Сначала вышла замуж Филида, за ней Люси; вместе со своими мужьями они разъехались в разные стороны, а Фрэнсис осталась приглядывать за отцом. Филида вышла замуж за фермера и, как говорится, хорошо устроилась; не менее счастливой была и Люси, которой достался в мужья агент по продаже зерна. Обе они, можно сказать, сделали выгодные партии, но они и заслуживали всего самого лучшего, ведь обе были такие славные, искренние девушки. Фрэнсис недолго противилась романтическим призывам жизни, она вышла замуж за парикмахера по имени Людо, человека, с моей точки зрения, черствого и легкомысленного, который, вместо того чтобы, как положено порядочным людям, подумать о прибавлении семейства, уже через год после свадьбы открыл новый салон, где Фрэнсис завивала, укладывала, красила и палила волосы. Я никогда не устану обвинять судьбу и проклинать силы, по воле которых происходят подобные вещи; когда я думаю об этом, я теряю терпение. И меня приводит в неистовство Эли, который, распространяясь о своих домашних невзгодах, внушает себе, что его бессердечно бросили собственные дочери. Все представительницы прекрасного пола покинули его: обе жены умерли, дочери разъехались! Действительно, он стареет, это верно, но таков удел всех. Он моложе меня, но быстро опускается, превращаясь в какого-то старого брюзгу. Послушайте, например, что произошло на днях.

Мы отправились в Траскомбс, куда иногда ходим вместе. Траскомбс — это большой лес, где Эли собирает хворост для растопки. Лес этот в нескольких милях от нас, и у Эли нет никакой надобности забираться так далеко, он ни копейки на этом не выгадывает, но Эли хлебом не корми — дай поживиться чем-нибудь бесплатным: грибами, ягодами, хворостом и тому подобным. А уж что до того, чтобы настрелять тайком дичи… Но об этом мне, пожалуй, действительно не стоит говорить.

На полдороге, пройдя с милю, не больше, мы остановились у живой изгороди.

— Не будем спешить, Диксен, — сказал он отдуваясь.

— Что, неужели устали? — удивился я.

— Да нет, просто я уже не так молод, как прежде.

— Вы хотите сказать, что состарились, — ответил я, — но все равно вы моложе меня на пару лет, не так ли?

— Нет во мне прежних сил, Диксен, — заявил он, — хорошо вам, холостякам, живете себе, не зная неприятностей и хлопот. И разочарований тоже.

И он принялся жаловаться на Люси, Филиду и Фрэнсис, называя всех трех бессердечными, неблагодарными девками: особенно он негодовал на Фрэнсис, выскочившую замуж, когда ей и восемнадцати не было. Эли тогда слышать об этом не хотел, «Нет! — бушевал и неистовствовал он. — Нет и нет! Я этого не позволю, не потерплю, вот тебе мое последнее слово!». И бедной Фрэнсис пришлось бежать из дому.

Стоял день, какие не часто выдаются в марте. Можно было ходить в одном пиджаке. Время от времени налетал случайный ветерок, тянуло холодом, грустно шелестела живая изгородь, и выглянувший из-под земли первый дерзкий подснежник вздрагивал, словно напуганный собственным одиночеством.

Сердясь на покинувших его дочерей, которым надлежало быть его опорой в старости, Эли находил в них сходство с дочерями безумного короля Лира, с той лишь разницей, что ни одна из них не была Корделией. Однако он только внушал себе, что так думает; на самом же деле он втайне мечтал, что кто-нибудь из них окажется маленькой Нелли или даже терпеливой Гризельдой, но они не оправдали его нелепых надежд, и это — что ж, разве не так? — это было предательством.

— Кого же они предали? — возразил я. — Таков закон природы. Вы сами были неправы, и не их вам следует винить.

— А кого же, черт возьми? — вскипел он.

— Самого себя, — ответил я. И я объяснил ему, что ни дочери, ни человеческая природа здесь ни при чем и время вовсе не строило злых шуток над Эли Портером; просто его ввели в заблуждение слащавые истории, которые он почерпнул из книг. Конечно, действительность не менее обманчива, чем эта лживая стряпня, но его-то — мне было неприятно говорить ему об этом — одурачили именно романы и бесчестно подвела поэзия.

— «Подвела!» — проворчал он. — Говорю вам, Диксен, меня надули.

— Не знаю, может быть, — ответил я, — во всяком случае, такой ценой приходится расплачиваться.

— За что? — воскликнул он.

— Да за то, что вы именуете культурой, — сказал я, — за честь, долг, красоту, самопожертвование и тому подобное. По временам с ними можно заключить честную сделку, но чаще всего приходится идти на риск.