Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [92]

Обвенчались они в троицу и поселились в уютном домике, который принадлежал Дэну Парсонсу и стоял на его земле на отшибе; вам, наверное, не раз случалось проходить мимо, там еще палисадник перед крыльцом и три больших дерева: каштан, развесистая старая яблоня и высокая сосна; на сосне дощечка приколочена, а на ней имя — Брискет. А кто такой этот Брискет, никому не известно: должно быть, давным-давно покинул этот мир, а имя свое на дереве оставил, оно и сейчас там.

К Михайлову дню стала Элинор заметно округляться — да, все шло как положено, и под вторник на масленой неделе родила она близнецов, парочку, двух разом, двух девочек. Элинор надышаться на них не могла, насмеется, бывало, и наплачется, нянча своих ненаглядных крошек. Господи, представить себе нельзя, как она носилась с ними, чуть с ума не сошла от радости! Джок, мой двоюродный брат, тоже, конечно, был доволен, но головы не терял, всем известно, мужчины не так чувствительны, а вот счастье этой женщины никакими словами не опишешь, уж поверьте, что никакими. Одно только омрачало ее, и она с грустью говорила, что не дано ей слышать их голоса, их лепет.

Примерно с год Элинор блаженствовала, так и сияла вся — понятное дело, дети. Мужа она и близко к ним не подпускала, никому не давала к ним прикоснуться и не сводила с них глаз; бедняге Джоку даже не разрешалось брать их на руки, позабавиться с ними. До рождения они были неотделимы от нее, теперь же она от них была неотделима и не допускала мысли, что может быть иначе; Элинор не признавала ничьего вмешательства, никому не доверяла, не могла да и не желала никого слушать, Джок был прямо-таки потрясен всем этим, он видел, что он позабыт, что его отставили, что от пего отмахнулись как от чужого, словно его дело сторона. Сами знаете — такое бывает, и уж тогда бесполезно бороться с материнским инстинктом, мужчине с этим не совладать, он тут бессилен, это все равно, что с голыми руками идти на льва. Поймите меня правильно, я не хочу сказать ничего обидного для Элинор, с ней произошло то, что может случиться и с лучшей из женщин, к тому же Элинор из-за своей глухоты была как стеной отгорожена от тысячи вещей, которые обычно доставляют людям радость. Рождение близнецов было для нее величайшим событием, они стали смыслом всей ее жизни; и она хотела бы век прижимать их к своему сердцу. Но сосунки подрастают, и вот они уже готовы пренебречь самым любящим сердцем ради какого-нибудь жалкого огрызка на полу, к которому они могут подползти. Лишь только близнецы Элинор выучились кое-как ходить и лепетать, маленькие негодницы стали рваться из объятий матери к отцу: их сбивало с толку, что мать не слышит, когда они зовут ее или просят о чем-нибудь. Элинор предоставлялось купать, кормить, ласкать их — это было для нее и насущной потребностью и величайшей радостью — а потом они все равно карабкались на колени к отцу, потому что только он мог слышать, понимать, забавлять их и откликаться на их слова. Близнецы, как и полагается детям, любили мать, но у отца они находили то, что не могла дать им она. Как Элинор ни носилась с ними, как денно и нощно ни пеклась о них, как пи боготворила их, Бэрл и Пегги — близнецы, открыто и явно боготворили Джока, своего отца, который прямо таял при этом. И так они росли, похожие друг на друга, точно две капли воды, принимая мать и ее любовь как должное, но отдавая всю свою нежность, внимание и восхищение дорогому папочке. Кто бы удивился или поставил Элинор в упрек, вздумай она ревновать, но она не ревновала. Когда близнецы пошли в школу, на первых порах им нравилось, выводя каракули на грифельной доске, делиться с ней школьными новостями, но эта игра скоро наскучила им, стала их утомлять — насколько же проще было подбежать к отцу и выболтать ему все! Они вырывались из цепких материнских объятий, противились им, пренебрегали ими, не давались Элинор в руки, и бедняжка смотрела вслед своим детям и недоумевала, чем она это заслужила.

Бэрл и Пегги водой было не разлить, они, как и все близнецы, были неразлучны. Соглашаясь с чем-нибудь, они в один голос громко и весело кричали «да!», если же сомневались в чем-нибудь, то сомневались обе, и, обменявшись взглядом, прежде чем ответить, одновременно говорили твердо: «Нет». Они были на одно лицо, одинаково одевались, одинаково вели себя, словом, невозможно было отличить одну от другой, но командовала всем Бэрл — у близнецов всегда кто-нибудь один командует. Шло время, и связь девочек с их глухой матерью стала ослабевать; две маленькие егозы подросли и, не выдерживая трудности общения с Элинор, раздражаясь ее непонятливостью, совсем отбились от рук. А она любила их все так же, ничуть не меньше, ни на йоту.

К десяти годам они были во всем под стать одна другой — голубоглазые, светловолосые, румяные, к тому же премилые певуньи. И Элинор, никогда не слышавшая их голосов, неутешно горевала, что ни разу их шепот или хотя бы малейший звук не проник сквозь глухую стену, отгораживающую ее от детей. Как ни печально, но именно их пение нарушило мир в семье. У близнецов были нежные, тоненькие голоса, и пели они, как два небесных ангелочка, не дуэты, а просто песни на два голоса. Пегги вторила Бэрл, и Джок очень гордился их пением, как, впрочем, и всем, что они делали. Из вечера в вечер, когда Джок возвращался домой, Элинор видела, как он помогает им учить уроки или дурачится с ними и смеется над их болтовней. Кое-что он записывал для Элинор на грифельной доске, и накажи меня бог, если она не переписывала все это в свою большую ученическую тетрадь, чтобы потом читать и перечитывать. Ни единое слово не прошло через ее слух, ни единое, все вокруг нее было безмолвно, безмолвно, безмолвно! Она постоянно терзалась от того, что не знает и никогда не узнает их голосов, ее вечно угнетала невозможность слышать их пение, смеяться над шутками, которыми они перебрасывались с отцом. То, что она ни разу не слышала голоса Джока, беспокоило ее меньше; она понимала, что отец так близок детям, как ей, отгороженной от них глухотой, никогда не быть; понимала она и то, что они все больше отходят от нее и становятся все равнодушнее. До чего же они были милы, эти две козявочки, когда стояли, вытянувшись в струнку, заложив руки за спину и устремив широко открытые глаза к потолку; и с какой серьезностью они пели: «Купите устрицы, живые устрицы!», а тем временем обожающий их отец сидел, обмирая от восхищения. И Элинор видела, правда, не слыша этого, как он с неистовым восторгом бьет в ладоши.