Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [93]

Она была одержима желанием услышать их, это были ее дети, она родила и вскормила их, и эта одержимость усиливалась под действием удивительных снов — в них обретшая слух Элинор слышала голоса, похожие на чистейшие голоса оперных певиц, разливающиеся в песне, и хотя она не могла разобрать ни слова, тем не менее твердо знала, что это голоса ее детей, что божественная музыка льется из их уст. Эти-то сны и вселили в нее слепую веру, что, несмотря на долгие годы глухоты, слух вернется к ней. С неистовой убежденностью она рассказывала Джоку о своих снах и о своих надеждах. Джок недоверчиво покачивал головой: упущено время, говорил он, уже слишком поздно. Но Элинор выходила из себя — видит бог, если она слышит музыку во сне, то что же может помешать ей услышать ее и наяву, стоит только понять причину глухоты и устранить ее, а в этом нет ничего невозможного. Отчего же не попытаться? Вскоре эта мысль овладела Элинор всецело: если только ее возможно вылечить, значит, она во что бы то ни стало вылечится. Джок и Дэн серьезно обсуждали это. Они не представляли себе, как отзывается в Элинор ее собственный голос, когда она говорит, как же, если она сама себя не слышит, отражается он в ее голове? Доносится ли до нее каким-нибудь образом звук или это все равно, что бить кулаками по воздуху?

— Если она ничего не слышит наяву, откуда же ей знать, что во сне она что-то слышит? Должно быть, это просто ее фантазия.

Когда они объясняли ей это, она ожесточенно нападала на них.

— Но я знаю! Знаю! Не могу сказать вам откуда, но знаю! Понимаете — знаю!

Они пожимали плечами и жестами старались ее успокоить.

— Откуда ты можешь знать это?

Она резко обрывала их:

— Но я же не родилась глухой!

Это было резонно. И тем не менее Джок писал ей на грифельной доске: «Может статься, тебе это мерещится». Она внимательно следила за его рукой, выводящей эти слова, а потом кричала, задыхаясь от возмущения:

— Что ж, по-твоему, я рехнулась? Ты это хочешь сказать?

Ее увещевали, а она настойчиво твердила им в ответ:

— Все равно будет по-моему, я своего добьюсь! В поисках средства, которое могло бы произвести чудо, Элинор случайно напала на способ излечения своей глухоты — это была операция, тонкая и сложная, требующая большого искусства, с сомнительным исходом и к тому же опасная для жизни. Элинор могла умереть тут же на месте — но при серьезной операции всегда есть такой риск. Или она могла начисто лишиться рассудка — одно другого не лучше! Не говоря уже о том, что никакой уверенности в успехе не было, Элинор могла остаться глухой и вдобавок навеки искалеченной: ведь в ход пойдут молоток и долото, а чья же голова выдержит это! Вероятнее всего было, что слух восстановится лишь на небольшой срок, а потом она снова оглохнет; врачи на большее и не рассчитывали, они надеялись лишь на время вырвать ее из безнадежного безмолвия, в которое она потом снова погрузится. Вот что ожидало Элинор, если она хотела хотя бы на миг услышать голоса своих детей, но она не испугалась, не дрогнула, потому что при всем том какой-то шанс у нее все же был, и она не желала его упускать. На мой взгляд в этом есть здравый смысл и логика, хотя, прямо скажем, я не силен по части наук и не терплю излишнего мудрствования.

Джок отказался от попытки убедить или, вернее, разубедить Элинор, и Дэн тоже оставил ее в покое, когда понял, что она решилась и теперь будет твердо стоять на своем. Хоть и очень они за нее беспокоились, но сдались, видя, как храбро она смотрит в лицо тому, что ей предстоит.

— Услышать, как они разговаривают и поют, для меня все равно что живой в рай попасть.

Ни Джок, ни Дэн даже вообразить не могли, как много это значило для Элинор.

Не спрашивайте меня, что это была за операция, я не сумею вам этого объяснить, я и сам не знаю; но Элинор выдержала ее без единого стона, впрочем, ее, конечно, усыпили. После операции, полная надежды, она долгие недели пролежала в больнице, не зная, как все обернется — ведь голова и уши у нее были туго забинтованы; но вот настал день, когда ей показалось, что наконец она что-то слышит, что-то вроде скрипа или птичьего попискивания — не более, и откуда-то издалека, но все же слышит! Потом это повторилось, звук не исчез, перешел в невнятный шум, в котором она ничего не могла разобрать; шум приближался, становился все явственнее, нарастал и нарастал, пока наконец весь мир не обрушился на нее грохочущей волной, ошеломляющей и сводящей с ума.

Что тут было! Радость этой женщины никакими словами не передать! Сначала любой звук казался ей непереносимым, приходилось его приглушать, чтобы она могла его выдержать, потому что после двадцати с лишним лет безмолвия каждое слово было для нее как стрельба над ухом. Тем не менее — и удивляться тут не приходится — Элинор так не терпелось услышать голоса детей, что она хотела сейчас же подняться и отправиться домой, но ей не разрешили, она была еще слишком слаба. Элинор молила, чтобы детей пустили к ней, но они были далеко, на время болезни матери их пристроили у родни Джока. Джок и старый Дэн постоянно навещали ее и вполголоса беседовали с ней; шум и разговоры людей вокруг так болезненно били по ее нервам и слишком чувствительному слуху, словно она стояла посреди арены, на которую в конце представления обрушивается грохот ревущего цирка. Окружающие замечали, что Элинор пугается, вздрагивает и ежится при каждом звуке, как будто он причиняет ей боль, — так оно на самом деле и было.