Первый День Службы - [19]

Он вспомнил тюрьму: серо-зеленые стены, решетки, окованные железом двери, серо-зеленые мундиры охранников. Серые в шубе стены в карцере. Клочок неба в густую клеточку. Вечный полумрак в камере, не меркнущая ни днем ни ночью лампочка-балдоха. Спертый запах немытых тел, параши, замешанный на густом дыму махры. Прогулочный дворик: четыре высоченные стены с сеткой наверху и силуэт часового. Как радовались они, увидев случайно пробившийся из-под бетона стебелек травы. Но стебелек срывали заботливые «воспитатели», и вновь вокруг были только мертвые бетонные стены, стальные решетки, колючая проволока. Видимо, не зря опасались и опасаются тюремщики природы, стараются, где только возможно, уничтожить малейшие ее проявления: природа несет бунтарский дух! Человека, чувствующего природу, общающегося с ней, почти невозможно сломить. Но даже сломленный, он будет восставать вновь, как расправляется под солнцем примятый кованым сапогом охранника стебелек травы. Тюрьма — институт для уничтожения духа и коверкания плоти. И этот инструмент против него намереваются сейчас применить инженеры человеческих душ — следователи и их верные подручные, надсмотрщики, в дозе, которую сочтут для своего блага и безопастности необходимой.

А за окном на воле было так прекрасно! Ну мог ли Тютчев, ни разу не отсидев в тюрьме, так вдохновенно восхищаться природой!? Витька вновь взглянул в окно, и пир запахов и красок окончательно перевесил в нем доводы сомнения.

— Бежим, Чава, побегаем еще хоть годик, хоть месяц, хоть день! Все равно больше за это не дадут. Зато поживем! Как ты не понимаешь, что нормально, полнокровно можно жить лишь в бегах, когда всюду опасность, когда живешь одним днем, одним желанием. Маркс сказал: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой…» Прекрасно сказал, он, наверное, тоже сидел. Конечно, сидел, все революционеры сидели! Один день такой жизни, Чава, всей обычной стоит! Ты «Мцыри» читал? Я тоже нет, но слышал, нам учительница в классе читала. Этот Мцыри вот такой мужик, свой в доску, тоже, говорят, наш — Икский! Эх, сколько прекрасного мы в жизни упустили! Вот сбежим, и первым делом прочитаем «Мцыри», всю жизнь собирался, да за пьянкой некогда! Пропади она пропадом — эта пьянка! Бежим, Чава, будем грабить богатых, трахать красивых баб, пить вино и ни о чем не думать, ничего не бояться. Семь бед — один ответ! Бежим. Ты такой жизни еще не пробовал. Ты только попробуешь и забалдеешь! Мы сегодня же напьемся вусмерть! Всю жизнь мы с тобой не жили, а существовали, мы были в тюрьме, и только теперь выберемся на волю. Прочь все законы, выдуманные сильными и хитрыми для того, чтобы держать в узде и обирать слабых и дурных. Помнишь, что говорил Емелька Пугачев? «Чем триста лет питаться падалью, лучше хоть один раз напиться живой крови, а там — что бог даст!» Все для себя и ничего для мирового пролетариата. На хер он нам нужен! Чава, ты когда-нибудь брал все, что хотел, без сомнений, без страха, без всяких там угрызений совести? Подумать только, нам с тобой уже по восемнадцать лет, а мы еще ни разу в жизни вдоволь коньяка не пили, не пялили красивую бабу только потому, что ее хочется напялить. Доколе это можно терпеть, я тебя спрашиваю? Так ведь и вся жизнь пройти может. Это же кошмар! Они же нам всю кровь через х… высосали, все жилы из нас вытянули!

— Кто? — наконец поднял голову от стола Чава, взгляд у него был мутный, будто после сна.

— Ну кто, — несколько растерялся от такой решительной отповеди Шпала, — кто-кто… Да все! Развели эти всякие гребаные условности: бюстгалтеры, уголовные кодексы, нормальному человеку и проскочить негде. Надоело!

— А потом что делать будем?

— Когда?

— Когда поймают.

— Когда поймают, отсидим разом за все! Это же лучше, понимаешь, чем по мелочам: украл, выпил — в тюрьму… И потом, может нас еще и не поймают!

— Так не бывает! — возразил Чава, он вконец, оказывается, был лишен романтической жилки.

— Как это не бывает, — разгорячившись мечтой, доказывал Шпала, — еще как бывает! Мало ли на земле места? Уйдем в тайгу, в этих, как их, в староверов обратимся, они нас спрячут. За границу, наконец, уйдем.

— И что мы там будем делать?

— Наемниками наймемся в эту самую… в Южную Родезию! Лишь бы никаких законов, сам себе хозяин.

— Так не бывает, — вздохнул Чава, — законы обязательно какие нибудь есть. Везде! Даже в Южной Родезии у наемников… И может быть еще похлеще чем у нас.

Непроходимый прагматик этот Чава. А Шпале не хотелось бежать одному. Одному скучно, неинтересно. Даже бабу одному насиловать неинтересно, да и неудобно. Красть неудобно — некому на шухере постоять. Эх, как бы хорошо вдвоем, когда обоим терять нечего, когда полностью можно друг на друга положиться.

Шпала вновь представил тюрьму, жадно взглянул в окно. Нет, не понимает Чава! Ничего, в тюрьме побудет, — поймет. Из колонии оба и сбегут.

— Ладно, — вздохнув примирительно сказал Шпала, — давай сдаваться, только с умом! Я буду говорить, а ты повторяй, понял?

Он взял со стола пачку сигарет, вытряхнул содержимое на ладонь. Отсчитав пять штук, засунул обратно в коробку, остальные разделил на две кучки и одну протянул Чаве: