Первый День Службы - [18]

— А как вас, простите, по званию? — поинтересовался между затяжками Витька, хотя прекрасно помнил, как, подавая бумаги, дежурный назвал его капитаном.

— Капитан, — сказал капитан.

— Так вот, гражданин капитан, — заговорил нараспев Шпала, прищуриваясь для большей убедительности, — чистосердечное признание, конечно, облегчит наше наказание, а вам главное — дело состряпать — это все понятно, это мы уже проходили! Только вот ведь незадача какая: нам условно не дадут, есть у нас уже условно — у меня три, у него два.

— Как условно, за что условно? — проговорил капитан скороговоркой — его хитрая приманка вновь пропадала зазря, необходимо было выиграть время, срочно придумать что-нибудь правдоподобное.

— Неважно за что! — отозвался внимательно наблюдавший за капитаном Витька.

— Возьмут на поруки! — это была чушь, и следователь сам понял это. — В конце концов, можно вообще не доводить дело до суда. Все в наших руках. Будем мы хлопотать о возбуждении уголовного дела или нет. Если вы будете отпираться, мы вынуждены будем его начать: проверка показаний, сличение с ними вещественных доказательств, сам понимаешь, тогда дороги назад уже не будет. А если вы сейчас признаетесь, родители оплачивают нанесенный вами ущерб, воинская часть пишет расписку, что претензий к вам не имеет, мы с легкой душой положим это дело в стол. Нам ведь самим выгоднее, чтобы происшествий на дороге случалось как можно меньше, нас за это хвалят!

— А как же раскрываемость?

— Это совсем другое дело! То профилактика правонарушений а это следствие. Одно другому не противоречит… Ну так как?

У дяденьки на лбу вздулась вена, похожая на рогатку, из которой Витька в детстве стрелял голубей. Она, видимо, должна была означать усиленную работу мысли.

— А вас ведь разоблачат неминуемо, поверь моему опыту, — продолжал он, — если сопротивления ваших рук дело, на панелях приборов обязательно остались ваши отпечатки.

Витька призадумался. Сколько сохраняются отпечатки на крашеной металлической поверхности? Наверное, долго, что им сделается? Но ведь платформы с машинами за это время, скорее всего, и укатили уже ого-го, как далеко. А если нет? Если их отцепили и загнали куда-нибудь в тупик? Впрочем, не в этом дело! Возможность обнаружения отпечатков их пальцев не исключена, вот что главное! Какой же в этом случае наилучший выход?

— Вы говорите — явка с повинной? Но ведь на нас уже есть бумаги — объяснение того же железнодорожника, например!

— Вы пишете сейчас подробно все как было, только подробно! А я при вас рву его показания — согласны?

— Нам нужно подумать, посоветоваться.

— Хорошо, мы выйдем, покурим, — и двое сопровождающих вышли в коридор, прикрыв за собой дверь.

Витька подождал, открыл ее, выглянул. Оба стояли у туалета, через стеклянное окошко в двери их было хорошо видно, и им был виден коридор. Поезд шел на средней скорости, окно в купе было приоткрыто. Решать нужно было сейчас.

— Ну что, Чава, сознаваться будем или бежать? — Шпала кивнул на окно.

— Бежать я не буду, — подумав сказал Сашка, — ты как хочешь.

— Значит признаешься?

— Все равно нет смысла отпираться.

— Да уж…

— Думаешь, отдаст его показания?

— А куда он денется? Отдавать будем только из рук в руки.

— Давай соглашаться!

Все-таки Шпале неохотно верилось, что явка с повинной хоть сколько нибудь облегчит их участь. Пять лет предстояло вычеркнуть из жизни. Пять лет не видеть женщин, не пить вино, на моторной лодке не кататься… А за окном так ласково светило солнышко, играла листвой всякая растительная зелень, или, вернее, зеленая растительность. Вышел из посадки и щипал траву, нисколько не опасаясь пролетающего гиганского железного змея, сохатый. По синему небу плыли удивительные облака. Природа казалась необычайно нарядной, непреодолимо притягательной, волнующей, зовущей! Почему красоту окружающего мира особенно пронзительно начинаешь ощущать, понимать, ценить, лишь в минуту надвигающейся опасности? Просто стихами хочется говорить, до того ярко ощущаешь эту невероятную красоту жизни. Хоть и не поэт, а так и складываются в голове рифмованные строки:

   Я люблю тебя жизнь, что само по себе и не ново,

   Я люблю тебя жизнь, я люблю тебя снова и снова!

Даже мотивчик подходящий прямо сам в голову так и вскакивает. Прямо вот хоть композитором становись, садись за мольберт, и оперы разные пиши. И неожиданно страшная догадка мелькает в голове у Витьки. С поразительной уверенностью ощущает он, что все великие поэты и композиторы были жуликами: убийцами, грабителями, ворами и насильниками… Ну, на худой конец обыкновенными бомжами! Иначе откуда же они черпали вдохновение? Значит ясно: грабили и убивали, а когда их ловили и давали огромные срока, они со скуки писали стихи, проникновенные и неповторимые. О любви, о добре и красоте. Сколько лет надо было отсидеть на каторге, чтобы написать, например, столько бессмертных стихов, сколько написал их Пушкин!?«…Я не прошу посылку пожирней, пришли хотя бы черных сухарей!» — какой проникновенный образ и, вместе с тем, суровая реальность, не сытно, видно, жилось на казенных харчах! Оно и понятно — сытые и довольные жизнью стихов не пишут! И, кстати, кто бы на воле осилил такой труд? Ведь там семью содержать, детишек кормить нужно, а их у одного Пушкина, говорят, около десятка было! А тут все понятно — сидит в тюряге, делать нечего, срок долго тянется, жрать вечно охота, охранник, скотина, беспредельничает — одно занятие, чтобы от суровой реальности уйти — стихи писать, а потом их тому же охраннику читать: может подобреет и закурить даст. И жрать все не так охота будет! А потом их выпускали и они снова принимались грабить и убивать. Их ловили и все повторялось. Сколько раз, скажем, должны были поймать того же Есенина, чтобы его стихи отличались такой щемящей проникновенной грустью. Но самые гениальные стихи они писали конечно перед расстрелом. В том, что всех их в конце концов расстреливали, Шпала теперь ни минуты не сомневался. Вы когда нибудь задумывались, дорогие сограждане, почему все великие поэты уходили из жизни так рано? В том то и дело! Витька тоже до поры до времени не задумывался, а теперь вот понял…