Первый арест. Возвращение в Бухарест - [195]

С этой минуты я перестал тревожиться и впиваться глазами в каждого встречного. Я теперь знал, где я найду своих товарищей. Внезапная легкость, надежда на счастливые встречи снова охватила меня, как и накануне, ночью, когда я поспешно усаживался в автомашину, устремившуюся в Бухарест.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сделав все то, что нужно было сделать в военной комендатуре, я отправился разыскивать Цека Румынской компартии. Выйдя из подполья всего лишь неделю назад, партия заняла для своего Цека просторный дом в районе шоссе Киселева, на тихой улице с нарядными особнячками, построенными в разных архитектурных стилях, с цветочными клумбами, разбитыми прямо на тротуарах. Здесь был особый мир — тихий, чопорный, очень чистый и очень далекий от городской суеты. А вот теперь в одном из особняков этого аристократического района разместилась частица другого мира — яростного и шумного, и фешенебельная улица заполнилась людьми, которые прежде никогда сюда не заглядывали: бедно одетыми и веселыми, добродушными и решительными в своих действиях. Но главным образом веселыми, — ведь они впервые открыто приходили в свой штаб по делам, которые были для них важнее всего в жизни.

— Кого вы ищете, товарищ? — спросил дежурный бюро пропусков; он сидел в деревянной будке, наскоро сколоченной у ворот особняка и наглядно свидетельствующей о его новой судьбе. — Вы кого-нибудь знаете в Цека?

— Пропустите меня в отдел кадров. Там я все выясню.

— Сейчас позвоню в кадры, — сказал дежурный.

Пока он звонил по телефону, а я смотрел через окно на маслянистую зелень газонов и на отблеск летнего солнца на узорчатой чугунной ограде, в будку вошла девочка лет десяти, с выгоревшими волосами. Она была пухлая, смуглая, улыбка ее шла от самого сердца и хорошо освещала все лицо.

— Здравствуй, Баняса, — сказал дежурный. — Где твоя мама?

— Ох, она все еще разговаривает с кем-то на углу, — сказала девочка, озабоченно вздыхая и сразу же лукаво улыбаясь.

Что за странное имя, подумал я, разглядывая девочку. Почему у нее такое имя? С каких это пор бухарестским девочкам дают имена пригородных лесов?

Дежурный протянул мне трубку, и я услышал низкий, хрипловатый голос, спрашивающий, кого я хочу видеть.

— Старых товарищей из студенческого движения. Когда-то я учился в Бухарестском университете и был членом революционного «студенческого ресорта».

«В каком году?» — спросил голос из трубки.

— В тридцать четвертом. В том самом году, когда «ресорт» был распущен после дела о массовке…

«Какая массовка, товарищ?»

— Массовка в лесу Баняса. В мае тридцать четвертого мы организовали массовку, которая закончилась провалом. Она состоялась в Банясе.

— Я — Баняса, — сказала девочка, которая стояла рядом, слегка открыв рот и улыбаясь.

Я рассеянно улыбнулся ей в ответ и повторил в телефон:

— Дело о массовке в Банясе.

— Меня зовут Баняса, — настойчиво повторила девочка. — Вы меня знаете?

Она продолжала с интересом разглядывать меня своими темно-карими красивыми глазами, и я вдруг почувствовал, как заколотилось мое сердце.

«В агитпропе Цека есть бывшие студенты, товарищ. Второй этаж — шестнадцатая и семнадцатая комнаты. Когда подниметесь наверх, зайдите сначала в одиннадцатую…»

Это говорил голос в трубке, но я был всецело занят девочкой. Я вглядывался в ее карие глаза, я был убежден теперь, что много раз видел их в годы моей юности — природа повторила их полностью, — пожалуй, только выражение было другое: тогда они смотрели на мир сурово, а теперь весело и доверчиво. Теперь они словно говорили всем людям и предметам, на которые смотрели: я знаю, что все вы хорошие и занятные и мы будем друзьями, не так ли? Когда девочка сделала порывистый жест рукой, чтобы поправить сползающий на лоб белый бант, я уже больше не сомневался.

— Как зовут твою маму, Баняса?

— О, у моей мамы много имен, — сказала девочка. — Бабушка зовет ее «пуишор», а папа — старушкой…

— Старушка Санда! — сказал я.

— Нет, — сказала девочка. — Моя мама старая, только она не старушка. Вот моя мама.

Я оглянулся. В дверях будки стояла Санда, все еще стройная и хрупкая, как подросток, но лицо стало прозрачным, а светлые волосы поблекли. За спиной Санды я увидел Виктора, — он неумело прятался, но девочка заметила его и бросилась его ловить. В это мгновение он увидел меня. Матово-смуглое лицо расплылось в улыбке.

— Если я не ошибаюсь, ты Вылкован?

— Да, — сказал я, — ты не ошибаешься. Я Вылкован, а ты Виктор. А это Санда, которая окружила тебя детскими колясочками и пеленками, чтобы ты не мог бороться с системой…

От изумления, от радости, нахлынувшей на меня при виде этого семейства, я заговорил так, будто я все еще студент из четырнадцатой комнаты общежития, который изощряется в остроумии по любому поводу. Виктор смутился, а я уже не мог остановиться и продолжал иронизировать. Санда тоже почему-то смутилась, только Баняса стояла довольная и внимательно смотрела на нас своими темными, чуткими глазами. Ей было сейчас очень весело, она понимала, что здесь происходит что-то хорошее. Виктор обнял девочку, взъерошил ей волосы и спросил:

— Правда, она похожа на меня?

— Да, — сказал я, — конечно, она похожа на тебя, только на тебя, — и прибавил мысленно: и немножко на Санду, потом на Раду, на Пауля, на Старика и даже на меня — ведь и я причастен к этой истории, — не соберись мы тогда в лесу на массовку, из-за чего и арестовали Санду, не появилась бы на свет Баняса; она и мое прошлое… Хотя Баняса уже не прошлое, а будущее. Лес нашей юности стал девочкой, красивой девочкой с веселыми глазами.