Первый арест. Возвращение в Бухарест - [196]

Потом мы долго сидели с Виктором в холле особняка, в котором разместился Цека, и о чем бы я его ни спрашивал, он рассказывал о Банясе. Что с Анкой? Где теперь Раду? Где Старик? — спрашивал я. Виктор отвечал, что Анку арестовали, когда Банясе исполнилось семь лет и она должна была пойти в школу, но он не пустил, сам научил ее читать и писать, чтобы ей не внушали с детства разные буржуазные глупости. И Раду хорошо знает Банясу. И Старик, который видел девочку сразу же после ее рождения, он и предложил, чтобы ее назвали Баняса.

Справа от нас на скамейке сидел невысокий, смуглый человек с удивленным лицом. Он вглядывался в людей, которые проходили мимо, словно видел какое-то из ряда вон выходящее зрелище. Я подумал, что он все еще не может оправиться от удивления, что сидит в Цека Коммунистической партии, и мне были понятны его чувства, мне даже казалось, что этого незнакомого товарища я понимаю лучше, чем Виктора, который продолжал говорить о Банясе и уклоняться от моих вопросов. Вскоре я узнал, что жизнь Виктора в эти годы отнюдь не была посвящена только дочери. После ее рождения он был арестован и отсидел в тюрьме три года. Во время войны он работал в подполье в Плоешти и редко виделся с Сандой. Она всегда приезжала на свидание вместе с Банясой, но девочка отвыкла от отца и однажды совсем его не узнала. Когда Виктор рассказывал о Санде, я вспомнил, как он объяснял мне, что такое женщина, и сказал:

— Хорошая у тебя жена, Виктор.

— Какая жена?

— Твоя жена, Санда.

— Санда — мой товарищ, — серьезно сказал Виктор. — У нас свободный брак, без всякого там мещанства и вообще…

Да, знаю. Давно знаю…

Вслух я этого не сказал, а только подумал: он всегда говорил, что не верит в любовь, а когда арестовали Санду, он совсем потерял голову. Можно было предвидеть, что он будет любящим мужем и трогательно заботливым отцом уже тогда, когда он шагал со мной по шоссе Киселева и говорил, что срок для аборта прошел, Санду не выпустили из тюрьмы, — значит, он пропал. Кто связался с женщиной, тот пропал — можно считать, что он продался системе. Виктор не изменился, и Санда не изменилась, они по-прежнему по-настоящему влюблены друг в друга. Ничего не изменилось, если не считать появления на свет Банясы. Да, но в том-то и дело, что теперь есть Баняса, и все изменилось. «Навязывать жизнь невинному существу, дать капитализму еще одного раба? А может быть, все-таки хорошо иметь сына, который будет бороться вместе с тобой против этой проклятой системы?» Виктор подумывал тогда о сыне — хорошо бы иметь, сына. А у него — дочь. Неплохо иметь и дочь, думал я, вспоминая улыбку Банясы, ее внимательно полуоткрытый рот.

Но всего этого я не высказал вслух, потому что Виктор все-таки остался Виктором. Он употреблял слова, которые любил в молодости, и смотрел на меня все теми же суровыми темно-карими глазами, которые жизнь повторила в глазах Банясы, но уже без всякой суровости. И еще потому, что мы сидели в здании Цека, по улицам Бухареста все еще шли танки с нарисованными на броне звездами, а мне нужно было узнать толком, что случилось с Анкой, и успеть вернуться к пяти часам в комендатуру, где меня ждали Игорь Кротов и военные корреспонденты.

— Что все-таки случилось с Анкой? — спросил я.

— Она вернулась в Бухарест.

— Она в Бухаресте? Почему же ты сразу не сказал? Где она?

— Не знаю… Так вот, я начал тебе рассказывать, что Баняса…

— Погоди, Виктор. Неужели ты не понимаешь, что я хочу знать все об Анке? — По выражению его лица я понял, что он отлично это понимает. — Почему ты ничего не рассказываешь? Почему мы не можем сейчас же отправиться к ней домой?

— Я не знаю, где она живет…

— А кто знает?

— Раду, наверное… Надо найти Раду.

— Постой, ты же говорил, что Раду в лагере?

— Он вернулся позавчера…

— Почему же ты молчишь? Где он сейчас?

— Не знаю…

Он что-то скрывает от меня, подумал я. Весь этот разговор и рассказы о Банясе — лишь для того, чтобы отвлечь меня. Он что-то скрывает.

— Послушай, Виктор, скажи мне прямо: что случилось с Анкой? Она действительно в Бухаресте?

— Да, это правда. Она здесь, не беспокойся…

— А Раду? С ним ничего не случилось?

— Нет, Раду здоров. Я его уже видел — он вернулся из лагеря, но он здоров.

— Где же их найти?

— Не знаю. Хочешь, пойдем к Старику. Он член Цека, его комната на втором этаже — тридцать вторая. Может быть, он знает.

Старика не оказалось в комнате, и никто не знал, скоро ли он вернется. В приемной второго этажа на кожаном диване сидел пожилой человек в измятом пиджаке и старых, бесформенных ботинках; рядом на диване лежал новый котелок, а тощую, плохо выбритую шею старика облекал стоячий воротничок. Виктор пристально посмотрел на странного посетителя, пошептался с секретаршей, потом отозвал меня к окну.

— Ты узнаешь его, Вылкован?

— Вот этого старика, похожего на нищего, у которого дома в тюфяке спрятан миллион?

— У него несколько миллионов.

— Да? Кто же он? Что он здесь делает?

— Это отец Пауля…

— Что ты говоришь! Как я сразу не догадался? Я его не узнал, потому что он сбрил усы. Но ты мне ничего не рассказал о Пауле. Где он теперь, наш собственный настоящий капиталист?