Первый арест. Возвращение в Бухарест - [194]

Я смотрел на эту великую и слаженную силу, заполнившую обе северные магистрали Бухареста, и забыл на некоторое время о встрече с Неллу и Розикой. Вот так и должно быть, думал я, вглядываясь в лица солдат, пришедших из глубин России в этот чужой и неизвестный им город. Они пришли сюда через Сталинград, через Курск, Орел, Киев, через Днепр, через Днестр, через Прут, и в этой восторженной встрече, которую им здесь оказывают, они еще раз видят подтверждение своей силы, своей правоты. Вряд ли они многое знают о Бухаресте и его обитателях, и все же они оказали им самую большую услугу, которую только может оказать человек человеку, — они сражались за жителей румынской столицы и теперь прикрывают их своей броней и своими телами.

Я знал, что в толпе встречающих есть люди, которые никогда не питали дружеских чувств к Советскому Союзу, есть и такие, кто, наверно, и сегодня смотрит на вступающую армию с подозрением и недоумением. Есть пролетарии и имущие, есть обманутые и виноватые. И есть логика событий, есть неизбежности времени, когда рушатся старые взгляды и распадаются устаревшие социальные сцепления Все это должно быть, и все это есть.

Но, следя за радостным, возбуждением толпы, я снова незаметно вернулся к своим грустным мыслям. Возможно, что не только Неллу успокоился за прилавком аптекарского магазина, возможно, что и другие ушли из движения, что и они не дождались сегодняшнего дня, не сохранили своей веры и чистоты, возможно, что их восторженность замело сором жизни, их идеалы потонули в будничной и мелкой житейской суете, которая начинает наваливаться на человека, как только он выходит из полосы юности.

Однако во всем, что я видел, в каждом флаге, развевающемся в честь вступающей в Бухарест Красной Армии, в грохоте танков, в реве моторов, в криках и приветствиях толпы встречающих было то, что так явно, зримо доказывало правоту нашей юности. Я стал думать иначе: может быть, Неллу исключение, может быть, я напрасно обобщаю, может быть, я сейчас увижу остальных, может быть, они не прекращали борьбы и победили, — ведь наш приход сюда — это и их победа. Ну где же они? Неужели я больше никого не встречу? Ну где же вы? Где вы?

Я внимательно вглядывался в толпу, и сотни лиц навались мне спрессованными, и вдруг увидел человека, которого меньше всего ожидал здесь встретить. Я увидел его, как-только он появился вместе с колонной, несшей транспарант, украшенный серпом и молотом. Человек этот был высокий, очень высокий, с темным, неподвижным лицом и длинным, разболтанным телом, и я узнал его сразу: мой сосед по восьмому этажу дома, где я когда-то скрывался с Раду, журналист, написавший статью «Ни о чем», поэт, о котором Захария говорил тогда, что он еще не пришел к нам, — Дан Бузня.

Теперь он шел в первой шеренге колонны, над которой был поднят транспарант «Коммунистическая партия Румынии». Колонна пробивалась среди толпы, не смешиваясь с нею; высокая, чуть сутулая фигура Бузни двигалась как раз под транспарантом.

— Бузня! — закричал я, когда транспарант поравнялся с нашей машиной, зажатой толпой у обочины тротуара. — Дан Бузня!

Он увидел меня и, не выказывая никакого удивления, начал проталкиваться к нашему «доджу».

— Вы узнаете меня, Дан? — спросил я, глядя на его некрасивое, но приятное лицо; на нем появились морщины, но оно было спокойным и задумчивым, как и в тот далекий день, когда я увидел его впервые. — Я рад вас видеть, Бузня.

— А я рад видеть тебя, Вылкован, — сказал Бузня.

Мне хотелось забросать его вопросами, и я не знал, с чего начать, и машинально продолжал говорить все те банальные, ничего не значащие слова, которыми обмениваются люди, не видевшие друг друга день или два: как поживаете? рад вас видеть… что нового?

— У меня есть новые стихи, — неожиданно сказал Бузня.

— Стихи?

— Да, фрате миу, я написал новые стихи. Возьми их, Вылкован. Они предназначены вам всем…

Я растерянно смотрел на него, не зная, следует ли это принять за шутку, а он извлек из кармана конверт и быстро сунул мне его в руки. Потом он ушел догонять свою колонну, и я смотрел ему вслед и видел его длинную спину. На углу он обернулся, помахал мне рукой и растворился в толпе.

Я раскрыл конверт, разгладил листок, отпечатанный на машинке, прочел первую строку: «Как жаль, что я не русский, как жаль, что меня не зовут Сеня…» — и почувствовал внезапную радость. На мостовой продолжали гудеть и разрывать воздух моторы наших танков, в дыму продолжали проноситься мимо запыленные, усталые, но освещенные спокойной важностью и достоинством лица наших солдат; крики «Ура-а! Трэяскэ!» по-прежнему неслись им вслед, и к каждой приостановившейся на миг красноармейской автомашине бросались толпы людей с дружески протянутыми руками. А я читал удивительно неожиданные стихи Бузни о том, как он завидует русским людям, как он хотел бы родиться в Калуге и быть каплей волны, которая пришла в его страну, и я радовался той внезапной радостью, которая приходит иногда после долгого уныния: радостью, которая вспыхивает, когда убеждаешься, что твои опасения были неверными, а ожидания хорошего не были напрасными. Так вот что написал Бузня. Вот к чему он пришел, он, который всегда говорил нет. Вот, значит, что с ним произошло. А ведь он не одинок. В своих стихах он выразят то, что думают многие. Бузня — это не Розика, болтавшая о красных флагах, не Неллу, который суетился больше всех, но при первом же испытании занялся галантереей. Бузня шел к нам медленно и трудно. И вот он пришел. Стихи его написаны сегодня. Они не могли появиться вчера.