Первенцы русской свободы - [142]

У Пушкина был свой идеал государя-вождя, героя и раба долга, склоняющегося перед законом и интересом государственным. Государство было самодовлеющим организмом в политических представлениях Пушкина, государство было больше народа, а государь для народа был существом почти мифическим. В дневнике Пушкина отмечен разговор с великим князем Михаилом Павловичем по поводу фразы «Северной пчелы» о пребывании царя в Москве. «Государь император… с высоты Красного крыльца низко (низко!) поклонился народу… Как восхитительно было видеть великого государя, преклоняющего священную главу пред гражданами Московскими». Михаил Павлович обругал журналиста дураком: «Не забудь, что это читают лавочники»,— добавил он Пушкину. «Великий князь прав, а журналист, конечно, глуп»,— резюмировал рассказ Пушкин[841]. Немыслимо, по мнению Пушкина, невозможно представить царя низко кланяющимся народу, точно чего-то заискивающим у него, царя-повелителя по преимуществу, царя-владыку, посылающего своих рабов к древу смерти. Царь выше народа, выше человеческих страстей, царь — существо, близкое к божеству. Таков идеальный государь.

Конечно, идеальный царь — создание поэтического воображения Пушкина, в действительности таких царей никогда не существовало, и менее всего подходил под понятие идеального царя Николай. Сжатые записи в дневнике Пушкина показывают, что Николай не годился в идеальные пушкинские цари. Эпоха, в которую развёртывалась деятельность Николая, охарактеризована сжато и выпукло: время бедное и бедственное. Блеск и роскошь двора не обманули Пушкина, и он не проглядел голодающей России, и поэтому резким укором Николаю звучит фактическая — без всяких оценок — запись об огромных суммах, отпущенных по приказанию Николая высшим сановникам,— Кочубею и Нессельроде,— на прокормление их голодающих крестьян. «У Нессельроде и Кочубея будут балы,— (что также есть способ льстить двору)», — записывает Пушкин[842]. «Что скажет народ, умирающий с голода?» — спрашивает в дневнике Пушкин, записывая, что праздников по случаю совершеннолетия наследника будет на полмиллиона[843]. Колоссальная по тому времени сумма!

Пушкин осуждает Николая за назначение Сухозанета, запятнанного человека, на пост главного директора Пажеского и всех сухопутных корпусов и Дворянского полка. «Государь,— с иронией замечает Пушкин,— видел в нём изувеченного воина и назначил ему важнейший пост в государстве, как спокойное местечко в доме Инвалидов»[844]. Пушкин отрицательно относится к поведению Николая в деле Бринкена, проворовавшегося гвардейского офицера и курляндского дворянина. Николай изъял его из общей судимости и отдал на суд курляндскому дворянству. Пушкина возмущает своенравное деление в общеуголовном деле подсудимых на офицеров и чиновников, дворян и не дворян. «Прилично ли г<осудар>ю вмешиваться в обыкновенный ход судопроизводства?» — записывает в дневнике Пушкин. Эта запись не может не поражать нас крайней наивностью, которая находит объяснение лишь в крайней теоретичности идеалистических представлений Пушкина о государе. Пушкин следил за делом Бринкена, и когда дворянство отказалось судить Бринкена, с чувством известного удовлетворения записал: «Вот тебе [т. е. Николаю] шиш, и поделом»[845]. Но с идеалистическим представлением о царе в Пушкине уживалось чувство дворянской оппозиции; монарх, ничем не ограниченный, ограничивался во взглядах Пушкина какими-то обязанностями в отношении своём к дворянству. Когда в 1834 году был опубликован указ, ограничивающий срок пребывания за границей русских подданных, «находящихся в чужих краях», Пушкин отметил: Указ «есть явное нарушение права, данного дворянству Петром III»[846]. Дворянские тенденции Пушкина также поразительны по своей наивной мотивировке. Нельзя не вспомнить записанного в дневнике разговора с великим князем Михаилом Павловичем о дворянстве[847]. В 1832 году было издано постановление о почётном гражданстве. Великий князь был против этого постановления, находя, что не нужно закрывать доступа в высшее сословие государства и насаждать третье сословие, «сию вечную стихию мятежей и оппозиции». Пушкин с горячностью возражал Михаилу Павловичу; он указывал, что или дворянство не нужно в государстве, или доступ в него должен быть затруднён и предоставляем всякий раз только по воле государя. А относительно опасений великого князя за возникновение третьего сословия Пушкин разразился тирадой: «Что касается до tiers état[848],— что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью против аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько же их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много»[849]. Политическая наивность Пушкина кажется нам безмерной, и ошибка Пушкина бьёт нам в глаза; но Пушкину его теория насчёт старого дворянства была дорога психологически, она до известной степени скрашивала его социальную беспомощность. Считая старое дворянство настоящим оплотом нации и государства, Пушкин готов был придать революционный характер действиям абсолютной власти, направленным против старого дворянства, готов был считать всех Романовых