Первенцы русской свободы - [143]
О государственном творчестве Николая Пушкин ничего больше не мог записать в своём дневнике. Но с высот государственного строительства Николай I спускался под сень административных работ, работ по управлению. Несколько выразительных штрихов о Николае-управителе Пушкин оставил в своём дневнике. Сообщая факты, Пушкин не делает никаких к ним комментариев, но подбор фактов, а иногда самый способ их изложения подчёркивает смешные стороны в царе. «Парад… как-то не удался. Г<осударь> посадил наследника под арест на дворцовую обвахту за то, что он проскакал галопом вместо рыси». Не для назидания и поучения о великом царе занёс Пушкин этот эпизод в дневник, а несомненно на некоторое позорище. Смешной тенью проходит Николай и в большой записи Пушкина о смерти Кочубея. Кочубей был в полном смысле ничтожным человеком. Пушкин приводит красноречивую эпиграмму на Кочубея, по всей вероятности, принадлежащую его перу: «Что в жизни доброго он сделал для людей, не знаю, чёрт меня убей»[852]. Но смерть такого ничтожества вызвала неожиданный эффект. Она произвела «сильное действие; государь был неутешен. Новые министры повесили голову». Этот контраст умершего ничтожества, с одной стороны, и неутешного государя и министров, повесивших головы, с другой — производит комическое впечатление. Смешна фигура Николая и в рассказе Пушкина об аресте цензора Никитенка за пропуск перевода Деларю из Гюго: Николай защищает православие… от нападений Деларю и Смирдина. «Отселе буря»[853].
С новой стороны показан Николай в записях Пушкина об его участии в разрешении семейных скандалов своих придворных. Безобразова, измученная ревностью мужа[854], бросилась к царице[855]с просьбой о разводе. «Государь сердит. Безобразов под арестом». Николай вообще любил входить в семейные дела окружающих. Пушкин записывает в дневнике о неосторожном или даже скандальном поведении княгини Суворовой[856]. «Царица её призывала к себе и побранила её. Царь ещё пуще». Николай пользовался репутацией верного хранителя семейного очага, но обстоятельствам эта репутация мало соответствовала. Почти для всех монархов, и для Николая в том числе, фрейлины двора были лакомым плодом. О так называемых «васильковых дурачествах» Николая у нас есть кое-какие сведения, но до революции об этой стороне жизни Николая почти нельзя было писать. Едва ли не об одном из таких васильковых дурачеств рассказывает Пушкин в записи об ухаживаниях Николая в Москве в 1834 году за московскими красавицами и московскими актрисами[857]. К этой записи Пушкин переходит сейчас после упоминания о нежелании представляться царю вместе с 18-летними молокососами — камер-юнкерами. «Царь рассердился — да что мне делать»,— заканчивает Пушкин одну запись и сейчас же переходит к другой: «покамест давайте злословить». Дальше следует рассказ о московских дурачествах Николая, рассказ очень осторожный и какой-то незаконченный. Но Пушкин счёл нужным ввести его в дневник.
От общих впечатлений Пушкина переходим к впечатлениям личного общения с царём. Записи Пушкина о внешнем обхождении Николая не содержат материала для отрицательной характеристики царя. Пушкин, описывая бал в Аничковом, о царе заметил: «Очень прост в своём обращении, совершенно по-домашнему»[858]. Пушкин несколько раз видел царя на балах, разговаривал с ним. О разговорах он записывает в дневнике, но кратко и сжато. Стоит отметить запись 28 февраля 1834 года: «на бале в концертной, г<осударь> долго со мною разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения»[859]. Этот, сравнительно весьма скромный отзыв об ораторских достоинствах Николая даёт повод к заключению, что это была первая большая беседа поэта с царём: как будто в первый раз он имел случай заметить обращающие на себя внимание только при долгом разговоре особенности речи. В дневнике есть упоминания и о других разговорах с царём, имевших место до этой беседы, но, надо думать, это были кратковременные разговоры, в которых Николай больше спрашивал, но не говорил, а Пушкин больше отвечал. Разговоры Пушкина с Николаем шли об истории Пугачёва и кончились выдачей Пушкину в ссуду на печатание книги 20 000 рублей. «Спасибо»,— замечает по этому поводу Пушкин. А замечания Николая, с которыми была возвращена рукопись Пугачёва Пушкину, поэт оценил в дневнике, как «очень дельные»[860]. К сожалению, эти замечания нам неизвестны, хотя рукопись, бывшая в руках Николая, по-видимому, нам известна. Но, по всей вероятности, письменных замечаний и не было: Бенкендорф вызвал Пушкина и вручил ему рукопись с царскими замечаниями, которые он мог передать ему и изустно. Если это предположение верно, то ещё вопрос, принадлежали ли «очень дельные» замечания Николаю или какому-либо специалисту из III Отделения. К сожалению, Пушкин не изменил себе и дал сжатую запись — и без всякой оценки — о другом случае возвращения рукописи с замечаниями государя. Речь идёт о «Медном всаднике». О том, как должны были возмутить Пушкина критические замечания о «Медном всаднике» (всё равно, от кого они шли — от самого царя или от III Отделения), мы можем судить теперь, анализируя все вымарки на рукописи и пометы, указывавшие на необходимость изменений: изменения требовались такие и в таком количестве, что Пушкин, попробовав сделать их, отступился и предпочёл хранить рукопись в своём письменном столе
