Первенцы русской свободы - [141]

,— но в то же время в своих черновых тетрадях Пушкин хитро зашифровывал иные характеристики: «властитель слабый и лукавый, плешивый щёголь, враг труда, нечаянно пригретый славой…»[838]. Если об Александре зашифровывал, то как же ему было фиксировать мнения о Николае, хотя бы на йоту отходившие от официальных! И далее: десять с лишним лет длились личные отношения поэта к царю,— неужели же от начала до конца они были ровными, и в них не было никакой эволюции? Процесс развития взглядов Пушкина на царя и отношений к нему тесно связан с жизнью созданного им поэтического образа самодержца и государя в его творчестве, с теоретическими представлениями о монархе и власти, с развитием политического миросозерцания. И в этом процессе мощной, меняющей силой была сама действительность, которая даже через самые розовые очки показывала себя в настоящем свете.

В 1825—1826 годах Пушкин совершил переход от вольномыслия своей молодости к освящённым традициями теориям отечественного патриотизма. В этом патриотизме не без напряжения, но со всею искренностью он укреплял себя и дошёл уже до покаянного состояния, до мучительных раскаяний в заблуждениях своей юности всех порядков: религиозных, моральных и политических. В 1831 году, под ближайшим воздействием Жуковского и придворной среды, Пушкин завершил свой переход в сторону официального патриотизма и отшлифовал свой политический символ. Ему казалось, что на этом и заканчивается процесс его политического развития, и отныне ему суждено торжественное и величавое спокойствие созерцания. Но мысль продолжала биться в тенётах окружавшей действительности, и тот разумный смысл, которым Пушкин наделял свои представления о действительности, вдруг как-то неожиданно исчезал и оставлял эту действительность обнажённой от здравого смысла. Так начиналась новая стадия эволюции политического сознания. В 1833 году политическая мысль Пушкина нашла художественное воплощение в «Медном всаднике». Здесь — в ответ на страстный, даже вернее пристрастный вызов Мицкевича — яркое и отчётливое утверждение исторического значения русского самодержавия.

Всё, что было,— было правильно и не могло быть иным, но историческая правда действительности вовсе не приводит Пушкина к признанию за нею права на правду в настоящем и тем менее в будущем. Да, русское самодержавие выполнило задачи огромной важности, но отсюда не следует, что в настоящем и будущем оно будет нужно для выполнения других, столь же важных государственных задач. Самодержавие, самовластие в себе самом несёт зародыш гибели. Пушкин — художник, наделённый историческим чутьём,— не мог не признать исторической надобности и закономерности самодержавия; но он не мог и не видеть исторической надобности и закономерности… бунта, революции. Проблема бунта всю жизнь интересовала Пушкина. Недаром в крупнейших своих произведениях он разрабатывает тему восстания[839]. Правда, мы встречаем неоднократно резкое осуждение принципа революции, но эти внешние фразы не должны обмануть нас насчёт глубокого интереса и глубоких размышлений о бунте, восстании, революции. К сожалению, пушкинисты ещё не произвели очень нужной и интересной работы — сводки всех высказываний Пушкина о мятеже и восстании — не только, конечно, в законченных произведениях, но, главным образом, в черновых рукописях, а в последних для подобной работы найдётся отменный материал.

Как бы Пушкин морально ни оценивал революцию и бунт, одно бесспорно: историческую её законность он понимал и принимал. В «Медном всаднике» против самодержавия поднимает голову мятеж; объявляет бунт против владыки тот самый раб, который под властным взглядом властелина шёл к анчару; «дерзает вооружиться противу общего порядка, против самодержавия, противу царя мелкий чиновник, человек без всякой власти, без всякой опоры»[840]. (Эти выражения, в которых Пушкин характеризует идейного зачинателя русского мятежа — Радищева, как нельзя лучше приложимы к Евгению из «Медного всадника».) Нет нужды, что робкая вспышка бунта раздавила самого мятежника. Важно то, что раб не умирает покорно у ног непобедимого владыки. «Ужо тебя!» — нависает угрозой над самодержавным деспотом. В этом «ужо тебя!» — предвестие грядущих русских восстаний, которые подымут против титанической власти самодержавия мелкие люди, «люди без всякой власти, без всякой опоры».

Если мы согласимся с тем, что были мгновения, когда Пушкину была ясна историческая неизбежность и законность революции, то мы должны отказаться и от утверждения, что установившееся в самом начале 30-х годов политическое мировоззрение было чуждо эволюции и оставалось неизменным до конца жизни поэта. Сохранившаяся часть дневника Пушкина начинается с записи конца 1833 года,— того года, в который поэт совершил огромную идеологическую работу, нашедшую художественное выражение в «Медном всаднике». Выводы, сделанные Пушкиным и слегка намеченные нами, отбрасывают тень и на все записи дневника политического характера.

После этих общих замечаний переходим к изучению высказываний Пушкина о Николае в его дневнике. Пушкин наблюдал и изучал Николая в его государственной деятельности, в его придворной жизни и, наконец, в его личных отношениях к нему. Темы наблюдений были весьма щекотливы, и Пушкин в своих записях должен был быть нарочито сдержанным, должен был ограничиться только занесением в дневник фактов и событий, но воздержаться от оценок он всё же не мог. И внимательный анализ его записей и редких, кратчайших, почти однословных оценок даёт нам возможность нарисовать образ Николая, каким он был в глазах Пушкина, и сделать некоторые выводы об отношениях поэта к царю.