Перстень старой колдуньи - [24]

Как же забраться наверх? Прямо возле подъезда, чуть правее, росла крепкая ветвистая рябина — её ветви поднимались до окон четвертого этажа.

Нужно попробовать! — подумал Никита и, сняв перчатки, обхватил руками холодный ствол. Неожиданно для себя самого он начал довольно проворно взбираться наверх, ноги в удобных немецких ботинках удерживали его, вжимаясь в ствол, пока он переставлял руки, залезая все выше. Вот и первая ветка — самая нижняя, отходящая от ствола под углом. Теперь осталось всего ничего — пролезть по ней до крытого шифером козырька, над которым она наклонялась, и спрыгнуть вниз.

Это легко удалось — через минуту Никита был уже там, скрючившись в три погибели, чтобы его не заметили. Еще примут за вора — тогда все рухнет: потащат в милицию, начнут родителей мучить — поди докажи, что ты не верблюд! Нет, он должен быть незаметным как тень — стать невидимым и неслышимым, чтобы ни одна душа не узнала, что там, над дверью подъезда находится человек и заглядывает в чье-то окно…

А главное — об этом не должны догадаться те, за кем он следит, потому что тогда всему настанет конец. Эти темные люди постараются сделать так, чтобы подчинить себе и его волю.

Он почти не сомневался, что тут затевается колдовство!

Не дыша, он на корточках приблизился к краю прямоугольной площадки и, прижавшись к стене, вытянулся вдоль нее, чтобы заглянуть в окно.

«Хорошенькое дело! — стучало в висках. — Видели бы меня родители!»

Но уже через миг он позабыл обо всем на свете. Там, в комнате, уставленной резной мебелью красного дерева и освещенной зыбким пляшущим светом свечей, была Ева!

Она лежала в глубоком кресле, свернувшись клубочком и подложив руки под голову. В ногах у неё лежал страшный кот и дремал, положив голову на лапы. Круглая красная свечка, стоявшая на овальном столике возле кресла, освещала её лицо неровным мерцающим светом. Она была так бледна и неподвижна, что Никите на миг показалось, что девочка не дышит.

«Там, за речкой тихоструйной

Есть высокая гора,

В ней — глубокая нора;

В той норе во тьме печальной,

Гроб качается хрустальный

На цепях между столбов.

Не видать ничьих следов

Вкруг того пустого места;

В том гробу твоя невеста.»

Это были его любимые строки — загадочные, таинственные… Он с детства твердил их про себя, точно знал: настанет день — и они сбудутся… Так вот она — его невеста. И он должен спасти ее! Там, у Пушкина, королевич Елисей поцеловал царевну, она проснулась и ожила… А тут… его отделяла от Евы стена, за которую он не мог проникнуть, и заиндевевшее стекло… оно не пропустит к ней даже его дыхания…

«И надо же, — подумал он, — все сбылось, все как у Пушкина: и впрямь мы тут — за речкой тихоструйной, и — высокая гора имеется… ведь переулок-то на гору поднимается — на высокий левый берег Яузы. И нора тоже есть — потому что дом этот старухин — сущая нора! Только московская… А гроб… хорошо хоть, что его не видать, хотя понятно: мы видим и ощущаем вовсе не все, что существует на самом деле… А потом это же образ. И какой точный! Она, моя милая, — ну, точь-в-точь как в гробу лежит — ни живая, ни мертвая…»

Но тут Ева застонала во сне и судорожно вздохнула — так, что её пальцы дернулись, а потом сжались, как будто она хотела ухватить что-то во сне…

— Просыпайся! — шепнул Никита, прильнув к холодному стеклу. — Не спи! Тебе нельзя спать…

Он чувствовал, что сон её — дурной, нехороший — мертвый сон… Ей нужно проснуться — и как можно скорей! А ему бы исхитриться и как-то подать ей знак: стукнуть в окно или царапнуть по стеклу… Но при этом не выдать своего присутствия тому, кто был рядом с ней, там, в квартире. А там кто-то был — он знал это.

Очки то и дело запотевали от его горячечного дыхания. Приходилось то и дело протирать их, но все равно происходящее в комнате за окном виделось словно в туманной дымке.

На столике возле Евы стояла тарелочка, на которой лежало круглое красное яблоко. Оно было надкушено. И ещё был бокал, в котором темнела какая-то жидкость. Ее оставалось совсем немного — на донышке. Видно, Ева пила из этого бокала.

Как же ему подать ей знак? Он постарался заглянуть в комнату, чтобы увидеть её всю, сплошь заставленную антикварной мебелью, бутылями из темного стекла и сухими букетами в напольных вазах — так, что в комнате едва можно было повернуться. Какие-то драпировки, выгораживающие часть пространства, рояль, едва втиснутый в него… Множество портретов и фотографий в серебряных рамках — кто и что было изображено на них он не видел — ему не так-то просто было дотягиваться до края окна, сохраняя равновесие, да ещё все время оглядываясь: не идет ли кто… А ещё эти очки…

Но на улице все было тихо — город спал. И сон его был беспробуден, глубок, точно и Москву опоили колдовским зельем. Внезапно Никита почувствовал, что его самого клонит в сон — голова стала тяжелой, глаза начали закрываться… Он ущипнул себя за руку, сняв перчатку, — не хватало ещё и ему заснуть тут, на засыпанном снегом козырьке над незнакомым подъездом.

Он уже почувствовал, что замерзает не в шутку, когда в квартире послышались шаги. Он потряс головой, прогоняя дремоту…