Персеиды. Ночная повесть - [12]

Он вскакивал, икал, размашисто крестясь на висящий над роялем портрет Сергея Рахманинова, краснел, бледнел, и я уже переживала, что он сейчас хлопнется тут у меня в гостиной, и даже мысленно примеривалась, где его положить, чтобы он пришел в себя, отдохнул, успокоился и отлежался до приезда неотложки.

Правда, надо признать, что дедушка был смекалистый, еще довоенной закалки, и он, чуть поразмыслив, тут же придумал шпионский обходной маневр:

– Дочка! – вдруг ласково и жалостливо уставился он на меня покрасневшими слезящимися глазами, – а ты напиши им, чтобы они гроши прислали… тебе, а? А я приду отак же. Под покровом ночи. И заберу. Ты не думай. – Дедушка прижал свой измятый клетчатый платок к сердцу, предупреждая мой отказ и предвидя доводы, которые я могу привести. – Я тебе как честному гражданину, как комсомолке, ты ж комсомолка? Я тебе очень доверяю. Лицо у тебя честное. И вон муж у тебя не ворует. Ты ж не воруешь? – спросил мистер Щербанюк. И так он нас всех к тому моменту умотал, что муж мой быстро-быстро отрицательно замотал головой, мол, не-не-не, не ворую я, дядя. – И я знаешь что? Я дам тебе несколько этих долларов, поделюсь! – Мистер Щербанюк разулыбался и даже перестал икать.

На возражения, что деньги он должен получить по своему паспорту, дедушка пригорюнился, перестал вскакивать и осенять себя крестным знамением, а наоборот, крепко выругался, видимо представляя, как он, такой старенький, уже идет по этапу. На наши заверения, что сейчас другое время, что никто его никуда и ни за что не вызовет, он просто отмахивался. Мистер этот Щербанюк как будто прибыл к нам из тридцатых или сороковых годов, мы даже опасались, а знает ли он, что Вторая мировая уже закончилась, что Сталина, Хрущева и Брежнева уже давно нет. По крайней мере, когда он согласился все-таки выпить чаю, зашел разговор о Европе, и мы сообщили ему, что Берлинскую стену развалили, у него был такой шок, что его опять чуть не хватил удар. Он всхлопывал ладошками, не выпуская из рук свой спасительный клетчатый платок, и повторял: «От оно как! От оно же как!»

Когда он исчез как тать в ночи, так же тихо, как и появился, сын Даня, глядя ему вслед, задумчиво спросил сам себя:

– Интересно, а он вообще в курсе, что Гагарин в космос полетел? Вот если бы он узнал, что американцы были на Луне, что бы с ним было, а?

Ровно через год я столкнулась с ним нос к носу в поликлинике. Поздоровалась. Но мистер Щербанюк на приветствие не ответил, сделал вид, что видит меня впервые, посидел с отсутствующим скучающим видом, поерзал, поковырял обивку стула, сильно вспотел, вытянул откуда-то тот самый или похожий большой клетчатый платок, потом вдруг снялся резко и унесся в неизвестном направлении.

Так я и не знаю до сих пор, получил ли он наследство или ответственные адвокаты «Leman and sons» продолжают разыскивать наследников мистера Димитрия М. Щербанюка. Хотя… уверена – не ответил, не получил. Иначе все равно пришел бы ко мне, бумаги оформлять.

И вот еще…

Как-то зазвонил у меня телефон. Тоненький дребезжащий старушечий голосок:

– Эм… Это хто?

Вздыхаю обреченно и представляюсь. Я ее всегда узнаю. Ну что возьмешь со старушки, если она понятия не имеет о правилах беседы по телефону. Она, уважаемая учительница со стажем сорок пять лет, когда звонила куда-то, не представлялась, не здоровалась, а строго спрашивала: «Хто это?» И все, включая начальника милиции и председателя исполкома, робели и как школьники стыдливо и растерянно называли свою фамилию. Одна я, кстати, из всей этой компании в свое время просто бросала трубку.

– Эм… Василиса Семенна я. Знаешь меня? Хорошо. Письмо… тут… мне… Переведи.

– Как же я его переведу, оно же у вас, а я дома.

– Я плохо хожу, приходи сюда ко мне.

– У меня сейчас нет времени, может быть, когда буду гулять с ребенком вечером.

– Так, может, я тебе прочитаю, я ж учительница была со стажем сорок пять лет, – продолжала трубка, не терпящая возражений, – тут смотри как, тут написано так: бузинэс… нэус… оф…

– Что-то я не узнаю английского. Может, это другой язык?

– Ну как это? Я ж вижу, что английский. Все напечатано красиво, на голубой гладкой бумаге.

– Ну не знаю. Если напечатано. Может, это наследство какое-то вам пришло, – неосмотрительно брякнула я.

– К-как-как ты сказала?! – Голос Василисы Семенны окреп.

– Нет-нет, я предполагаю, – замямлила я, – потому что некоторые у нас тут, бывает, что получают официальные бумаги, а там…

Трубку на том конце бросили и через две минуты, развешивая на сушилке детские вещички, я сначала услышала истеричный лай собак и потом вдруг увидела, как что-то стремительное и большое в клубах пыли поворачивало в наш уютный спокойный квартал.

Баба Надя, моя любимая, уже знакомая читателю соседка, приложив ладонь ко лбу козырьком, прокомментировала тревожно:

– Шось сунэ!

Действительно, «шось» торопливо неслось. И неслось прямо ко мне.

Запыхавшаяся Василиса Семенна с учительской дулькой-пучком на затылке, в голубом халате, наспех криво застегнутой кофте и в домашних тапочках держалась одной рукой за горло, ей явно не хватало дыхания, а вторую протягивала прямо мне под нос, потрясая голубым конвертом в кулаке.